Костёр 1983-06, страница 37

— Вот тебя Попугай и склюнет! — сказала одна из них. И они опять захихикали.

Попугай важно сморгнул карими выпученными глазами, важно оттопырил нижнюю губу. Блеск ее отвлек Колоска. Он приблизил к губе увеличительное стекло, но различил лишь обветренные ущелья. Он повел стеклышком выше, и увидел край чужого глаза, толстые, металлически блестящие ресницы, и слезу, мешковато ползущую по щеке...

Колосок быстро отвернулся, припечатал стеклышко к окну, окольцованный мир завертелся, как пестрый шарик...

В боковом зеркале он заметил водителя, вытянул шею, приоткрыв рот, забыл обо всем.

Водитель был грузный, он сидел в серебристой впадине, в центре мира, он плавно покачивался, баюкал взгляд... Зеркальная картина висела прямо в небе, над стремительно утекающим шоссе, бьющим, как серый водомет, в неподвижную синеву.

В лагере, вдоль аллей, цвели розы. Розы жгли глаза.

Корпус, где поселили Колоска, к его великому облегчению, стоял среди сосен.

Полы, недавно вымытые, еще не просохли в щелях, окно широко распахнуто навстречу вихрастой зелени, слышно гулкое кукование кукушки. Графин на столе полон свежей воды по горло.

А край шерстяного одеяла в увеличительном стекле похож на лесистый холм.

Попугай сидел на кровати, смотрел в зеркало шкафа, изо рта его торчал карандаш.

— Ты чего? — спросил Колосок.

— Сочиняю, — веско сказал Попугай, кончик карандаша подпрыгнул у него во рту.

— Да?! Стихи, что ли? А ну, прочти!

— Сейчас. Разбегусь.

В комнату заглянул вожатый.

Попугай встал с кровати.

Тут вломились ребята с отставшего автобуса, и комната сразу наполнилась пестрыми сумками, разгоряченными лицами, выкриками. Плавно пролетела подушка.

— А ну, потише!

На столах уже стояли стаканы с компотом, хотя суп еще не разносили. Он ощутил под скулами едко копящийся голод. Выпил компот, вытряхнул в рот сухофрукты. Сидел, глядя сквозь всех, навылет.

«Зачем мне это стекло? Откуда оно взялось, кто его потерял? Ведь ничего не меняет оно в моей жизни, а вначале показалось... почти волшебным!

Как случилось, что живу я не в том мире, который оно показывает, а в этом, привычном? Ведь разница какая! Как же так?! Неужели просто игрушка? А микроскоп, а телескоп?..»

Он глядел сквозь стеклышко на руку, растопырив пальцы, и вся рука была очерчена острой, как лезвие, радугой, слабым желтым сиянием...

И стало жаль радужно-дутого мира мелочей, этих невыносимо скрытых от него значений каждой травинки, каждого жука, каждого камня...

Их повели купаться на реку через морковное поле.

Все было полупрозрачным от зноя. Они шли и пели. Жухлые кружева моркови торчали из серой земли. Он выдернул морковку, внезапно тонкую и желтую.

Он шел, как все, в середине всех и пел. Можно было закрыть глаза и идти.

Река казалась рыжей, свирепой, быстрой.

Все прыгали по очереди с низкого обрыва, и, плывя, продолжали петь.

Обрыв густо порос сельдёреем. Вожатый стоял, на груди у него висел красный судейский свисток.

А он стоял рядом с вожатым, теперь уже последний в строю, и не мог прыгнуть. Несколько раз приседал, но опять выпрямлялся. Земля осыпалась из-под ног, булькая.

— Ну, что ты?! — закричал вожатый. — Ты чего?

Он неловко улыбнулся.

— Боишься, что ли? Да отсюда малыши прыгают!

Колосок был бледен, рот поджат.

— Ну!

Все смеялись из воды, девочки брызгали в него, он оцепенел с жалкой улыбкой. Какой-то малыш подбежал сзади и легонько толкнул.

— Не надо, он сам!—сказал вожатый. — Ну! Раз, два, три... Преодолей себя!

Вожатый не смеялся над ним, голос был ласковый. Вожатый сел рядом на корточки.

Красный свисток раскачивался перед глазами.

— Да здесь высота чуть больше метра! Ну?! — сказал вожатый.

Тогда Колосок закрыл глаза, и рухнул в теплую, несущуюся воду. К остальным, судорожно сжимая в руке пучок сельдерея.

Потом стремительно вскарабкался неподалеку на крутой высокий обрыв и крикнул им что-то дерзкое, веселое.

Вожатый изо всех сил дунул в свисток.

Колосок косо влетел в воду, разбил ее кипением, исчез. И возник уже далеко, где вода обрывалась небом.