Костёр 1990-10, страница 8

— Просто эта сумка очень старая! — ответила тогда Надя и пошла сидеть на пушках возле Панорамы. «Все,— решила,— больше не выйду! Черт с ними, с этими сапогами...» Зашла к Люсь-киной бабушке, предупредить. Но ее не оказалось дома. А на следующий день Надя, заскочив до

мой и переодевшись в тренировочный и куртку, опять отправилась намывать лестницы.

Если бы год назад Наде сказали, что она пойдет мыть лестницу, чтобы купить матери сапоги, она бы сильно удивилась. Ей, конечно, всегда хотелось видеть маму современно, красиво одетой, хотелось, чтоб она носила браслет, как Люськи-на мама, пользовалась дорогими духами... Ей хотелось выкинуть на помойку мамин доисторический бежевый сарафан, эту грустную серую кофту. Мама была совершенно не толстая, она еще вполне могла бы носить и джинсы, и легкие спортивные куртки! Но она как-то слишком поспешно согласилась с возрастом и даже перестала хной подкрашивать волосы. Иногда Наде становилось страшно, ей казалось, что мама начала как-то особенно быстро стареть. Ведь есть же люди, старящиеся очень быстро... Надя этого боялась, но еще больше боялась, что это заметят другие. И вот она здесь, моет лестницу, пережидает у батареи боль в спине... И никакой это не подвиг — на днях Люська ей сказала, мол, я тоже люблю свою мать и глотку за нее перегрызу любой гадине, но на такие подвиги ради пары каких бы то ни было сапог она просто не способна! Еще бы! Если у тебя отец каждый месяц приносит чистыми триста пятьдесят — четыреста рублей, мытье подъездов можно считать за подвиг, а можно и просто блажью. Но если у вас на двоих неполные двести, то тогда это просто необходимость, просто жизнь, просто работа. Конечно, одни, тем более осенние сапоги — это слишком мало, когда нет многого другого, тоже крайне необходимого. И в то же время пусть хотя бы это появится у мамы сейчас, а не в каком-то неведомом будущем. Ради этого можно и потерпеть, и наступить на горло своей брезгливости. Но долго заниматься этим — Надя чувствует — не смогла бы. Как же люди работают на таких местах годами, а некоторые — и всю жизнь? Как вообще случается, что люди становятся вдруг почтальонами, дежурными в метро, гардеробщиками, вахтерами, дворниками? Что, они все в свое время были круглыми двоечниками? Или ни у кого из них не было никогда хоть самых маленьких способностей, самой скром

ной мечты заняться чем-то не только ради зарплаты, ыо чтобы еще и — интересно? Почему одним суждено ездить в экспедиции, ходить с караванами верблюдов, залезать в кратеры вулканов, выступать на сцене или вести дипломатические приемы, а другим мыть грязные тарелки в столовой или до отупения глядеть на бесконечную вереницу людей на эскалаторе? Ведь для того чтоб так неумело распорядиться своей жизнью, так обделить себя, надо иметь очень веские причины. Или очень больных родственников, за которыми нужен постоянный уход, как это, например, у тети Кати, убирающей соседние подъезды. Или же это

вполне понятно, когда человек на пенсии или же учится и ему нужно просто подработать. Но чтобы, имея все же какой-никакой выбор, застрять на самом скучном, самом безрадостном и добровольно тянуть эту лямку всю жизнь? Немыслимо...

В кармане Надя нащупала рубль, вспомнила, что дома кончился чай. Пришлось свернуть к гастроному. На углу она вдруг увидела Федора Ивановича. Он остановился возле газетного киоска,

купил что-то незаметное

скорее всего стержни

для ручки. Потом повернулся и пошел к подземному переходу. Куда это он? Надя хотела его догнать, просто из любопытства, но поленилась. Она лишь замедлила шаг и проследила, как он поднялся из перехода с той стороны улицы, сел в троллейбус и покатил к центру.

VIII

Надина мама уже который день мучилась, не зная, как сказать обо всем Наде. Хорошо бы эта новость раскрылась сама собой — где-то в общем разговоре, на кухне, например, как бы между прочим... Но и Федор Иванович, и Нина держались так, будто ничего не происходит, хотя ужинали они теперь отдельно в своей комнате, у телевизора.

Надина мама тянула, скрывая, сколько могла, а теперь справки уже* были собраны и, можно сказать, пора было упаковывать вещи.

Обмен затеяла Нина. У них с Федором Ивановичем нашлась престарелая родственница, живущая в однокомнатной квартире. Правда — далековато, в одном из новых районов на юге Москвы. Но там уже пустили метро — двадцать пять минут до центра. Нина поговорила с родственницей, и та согласилась перебраться в комнату Нади и ее мамы, а им уступить свою квартиру.

Практически для Нади и ее мамы это была единственная такая скорая возможность заиметь отдельную, пусть и однокомнатную квартиру. В исполкоме никто даже не поставил бы их на очередь — не полагалось по метражу. А кооперативы были им не по карману. Впрочем, Надина мама всегда жила со своими соседями в полной дружбе, и они ей, особенно пока Надя была маленькая, здорово помогали. Так что мыслей о каком-либо обмене у нее до этого не водилось. И даже когда Нина завела с ней этот разговор, первой шевельнулась не радость, а обида: как так — столько лет прожили вместе, а теперь, выходит, надоели? Она, конечно, виду не показала, ответила, что подумает. Но когда она, съездив с Ниной, увидела эту квартиру, и до нее дошло, что открылась реальная возможность в ней поселиться, став полной хозяйкой, она согласилась сразу, больше не раздумывая. Тем более, Надя взрослела. А там, в просторной кухне можно было поставить диван, да и вообще превратить ее в комнату, оклеив стены обоями,— благо плита электрическая и от нее никакой копоти...

Конечно жаль, прожив здесь двадцать два года, уезжать с Панорамной улицы! Да и место, что говорить, одно из самых красивых в городе, и работа недалеко... Но отдельная квартира! Ведь

б