Костёр 1992-01, страница 9

лию, как на марке, которую он у Лешки выменял. Надо только еще сверху немного отколупнуть краски. Вот так... И еще... Надо еще раз застонать, раз уж он все равно стонать начал. Теперь уже нельзя не стонать — больные если стонут, то стонут. Это Пашка сам в амбулатории видел. Да... Придется стонать.

— Пашенька! — мать опустилась на стул и уронила на клетчатый передник руки. — Не вой ты, пожалуйста, а? Ты же в школу опоздаешь.

Не веря своим глазам, Пашка уставился на нее, и так ему стало обидно, что он и кривляться перестал. Ну как же, как же можно не любить его, чтобы вот так сказать? Он не воет, он стонет. И пускай даже и не от боли в животе стонет, но откуда мать-то может знать, что у него живот не болит. Ведь если он стонет, значит, она должна подумать, что он очень болен, должна запретить ему идти в школу, должна... Впрочем, не важно. Главное, она должна сообразить, что отпускать в школу ребенка с такой болью в животе нельзя.

И мать, мать, на которую он так надеялся... она... она не понимает... И неужели он сам должен ей объяснять это? Пашка уставился на коричневое, похожее на Австралию пятно и подумал, ну и пусть! Пусть мать ничего не понимает,' пусть он пойдет в школу, пусть там, прямо из школы, его заберут в больницу, пусть...

Похожее на Австралию пятно вдруг расплылось перед глазами, и по лицу защекотали слезинки. Пусть... Пашка шмыгнул носом и, неверно ступая, зашагал в комнату, где лежала одежда. Сел на неубранную кровать. Пока он стоял у печки, колупая краску, и стонал, постель сов.сем выстыла, и, если бы даже сейчас и принялась мать укладывать его в постель, все равно бы он не обрадовался. Подумаешь, забота какая, подумаешь, спохватились наконец...

Горестно шмыгая носом, Пашка натянул школьную форму, встал, нашарил на лежанке теплые валенки. Конечно, сейчас-то, с лежанки, они теплые, а выйдешь на улицу, да если еще в сугроб забредешь?

Хлопнула дверь, вернулся с улицы отец. Холодным морозным воздухом достало и сюда, в комнату — во, холодина какая там!

— Забил я окно, мать... — раздался голос отца.

— Фуфайку-то затолкал?

— Затолкал...

Ага, значит, сегодня холод такой, что даже окошко в хлеву забили и еще фуфаек в проемок натолкали, чтобы корова не мерзла. Ага... А что в школу идти холодно, об этом они не думают. Как будто он хуже коровы получается. Ладно... Пусть... он пойдет... Пусть... Все равно надо у Лешки марку забрать, которую тот отдавать не

хочет. Ладно...

Тут в животе у Пашки что-то булькнуло, и

Пашка сразу позабыл про свою злость. Вот. вот! Он же чувствовал, что булькнет там что-нибудь.

%r W —

он же и стонал, потому что чувствовал это.

— Мама! — радостно закричал он. — У меня в животе что-то булькает!

— Молока попей... — сказала мать. — Попей, пока не остыло.

— Быстрее давай пей! — хмуро сказал отец. В расстегнутом полушубке он сидел у окна и, сдвинув брови, о чем-то думал, разминая пальцами папиросу.

От этой отцовской хмурости вся радость сразу пропала. Пашка отпил парного молока из банки и начал натягивать на себя ватное пальтишко. Потом нахлобучил на голову шапку и потерянно пошел в комнату, чтобы взять портфель.

— Надо будет лошадь попросить у Миши... — раздался на кухне голос отца. — Я посмотрел, сена совсем не осталось. Надо стожок с Фаликова поля привезти.

С портфельчиком вышел Пашка на кухню. Остановился у печи, разглядывая коричневое, похожее на Австралию пятно.

— Снегу-то, говорят, намело в лесу... — вздохнула мать. — Лошадь-то пройдет?

— Должна пройти... — затягиваясь папиросным дымом, ответил отец. — Ас дороги не подъехать будет, дак с реки можно попробовать...

— А уж сиди ты, с реки... — заволновалась . мать. — Еще в промоину заедешь, дак и того сена не надо будет!

— Какая промоина, какая промоина! — забывая про выколупанную на печи Австралию, сказал Пашка. — Лед такой, что на тот берег перейти можно!

— Ты еще, ходилыдик, поговори... — рассердилась мать. — В Богачево мужики мережи прямо в промоины ставят, дак есть она или нет?

— Сено-то все равно везти надо... — задавли-вая пальцами папиросный окурок, сказал отец. — Все равно, мать, без сена сидеть не будем. Ты сходи к Мише сегодня. Попроси лошадь.

/

Самое трудное — выйти на-улицу. Мороз и темнота наваливаются сразу, и в первое мгновение даже не продохнуть в этой синевато-морозной черноте. Только потом начинаешь различать темнеющую, вытоптанную в снегу дорожку, черные перекладины изгороди, словно бы посеребренные, вспыхивающие голубыми искрами, ветки деревьев.

Впрочем, сейчас осматриваться некогда. Отец уже шагает вперед по тропинке и, чтобы не отставать, нужно спешить. Мешает портфель, то и дело задевает за снег, Пашка торопливо перекладывает'его из руки в руку и бежит, стараясь не отставать от отца. Время от времени, оступившись с тропинки, он зачерпывает валенками снег, но сейчас снег не обжигает холодом, холод вообще куда-то исчез — Пашке даже жарко сейчас и не мешало бы расстегнуть пальтишко, но вот этого-то как раз и нельзя.

Слава Богу, за пригорком — здесь ходят машины — дорога становится шире, и теперь можно идти рядом с отцом. Он очень быстро идет, но если перейти с шага на бег. то можно и не отставауь.

— Пап! — Пашка говорит на бегу и ему приходится сглатывать слова. — А когда? В воскресенье поедем, да?

— В воскресенье... — отвечает отец. — Надо в воскресенье будет съездить.

7