Пионер 1956-07, страница 44

Когда утром мы вместе с обезьяной спускаемся на нижнюю палубу, проголодавшиеся за ночь звери издалека приветствуют нас радостными криками и вознёй. В особенности обезьяны, которые привязаны все в одном углу. Они так запутываются, что мне трудно их распутать. Увидев меня, они скачут, как сумасшедшие, и ещё больше запутываются. Тогда услужливый барригудо приходит мне на помощь. Он становится рядом со мной и строго расправляется кулаками и зубами с самыми неугомонными. Барригудо быстро устанавливает порядок, и я без труда распутываю обезьян. Его старания облегчить мне жизнь просто трогательны.

Во второй половине путешествия по Амазонке животные умирают всё чаще. В отчаянии я решаю на какой-нибудь из стоянок отпустить на волю весь зверинец. Но это не удаётся осуществить.

Барригудо попрежнему чувствует себя хорошо. Но именно потому, что мы так любим друг друга и что он так предан мне, меня мучают угрызения совести. Я должен освободить своего друга! Эта мысль всё время преследует меня.

Во время стоянки в маленьком порту на Нижней Амазонке я выхожу с барригудо на прогулку в ближайший лес. Когда мы отошли от реки на несколько километров, я, воспользовавшись тем, что обезьяна потеряла меня из виду, убегаю от неё и возвращаюсь в порт. Пароход даёт сигнал к отплытию, уже втаскивают трап, и вдруг я вижу: чёрный комок, сломя голову, мчится к нам. Матросы узнают барригудо и ещё раз спускают трап, по которому зверь, запыхавшись, вбегает на палубу. Я никогда не забуду тех полных упрёка взглядов, которые он бросал на меня в течение всего дня.

Третий этап пути по морю—от города Пара до Рио-де-Жанейро — превращается в сплошной кошмар и несчастие. Мы плывём вдоль побережья Бразилии, холодный ветер свищет в снастях, мои звери на палубе начинают простужаться. Капитан отказывается предоставить им закрытое помещение и требует такую высокую плату, что она превышает мои средства. Волей-неволей я раздаю своих зверей пассажирам и матросам, оставив себе только барригудо и несколько птиц. От укаяльского великолепия остаются лишь жалкие остатки. А барригудо продолжает чувствовать себя превосходно.

В Рио-де-Жанейро, очутизшись на суше, я вздыхаю с облегчением. Под тёплыми лучами солнца мы приходим в себя. Но я твёрдо решаю, что не повезу моего дорогого барригудо через океан в Польшу. Это путешествие может закончиться трагически для него.

К счастью, я нахожу в Рио благородных людей. Профессор Тадеуш Грабовский соглашается взять барригудо в свой дом, окружённый прекрасным садом, а его жена обещает окружить моего любимца забатой.

Утром, в день моего отъезда в Рио, я прихожу попрощаться с другом. Обезьяна сидит в саду на длинной верёвке. С присущей ей проницательностью она обо всём догадывается. Судорожно хватает меня за руку и не выпускает, так что мне приходится несколько шагов тащить её за собой, а потом, когда кончилась верёвка, силой вырваться из её объятий. Барригудо так рвётся ко мне, что верёвка на шее глубоко врезается в тело.

Я отхожу на несколько шагов, и происходит невероятное. До сих пор барригудо никогда не издавал ни единого звука. Но сейчас, в минуту горя, из его сдавленного горла вылетает не то стон, не то плач:

— Чааа!

Вернувшись в Европу, я надеялся, что освобожусь от угрызений совести. Но нет, не освободился! Меня мучают воспоминания о клетках и путах. Я всё яснее сознаю, как плохо поступил с барригудо! Надо было все-таки вернуть ему свободу. Ужасная верёвка, сдавливающая его горло в минуту нашего прощания, снится мне по ночам.

Однако через два месяца после возвращения в Польшу я получаю письмо из Рио-де-Жанейро от опекунши барригудо. В этом письме она иззиняется передо мной за то, что произошло, и старается объяснить мне причины. Оказывается, после моего отъезда барригудо переменился. Он помрачнел, стал нелюдимым, с каждым днём он всё больше дичал, кусался, когда к нему подходили люди. И вот однажды ночью ему удалось снять с шеи верёвку и убежать. Спустя несколько дней его видели на горе, заросшей лесом, около Пао д'Азукар, но поймать его не удалось...

Вечером того дня, когда я получил письмо, мои друзья были изумлены: они никогда не видели меня таким весёлым и счастливым.

Перевели с польского И. Горбачёва, Я. Кемчинский.