Пионер 1988-06, страница 27

галстуки, если их принимали в почетные члены отряда...

Только не подумайте, будто я Лене или Саше завидовала. Ничего такого в голове у меня не было, тем более я совсем даже не считаю интересным говорить выученные по бумажке слова и улыбаться людям, которых видишь первый и скорее всего последний раз в жизни...

Писателей приехало трое. Но виден был только один — главный. Он загораживал собой остальных, и те почему-то не обижались. Даже наоборот — поддакивали главному и все время радостно улыбались.

Главный писатель был еще не очень старый, но довольно толстый мужчина. Он носил большие очки. Когда заговорил, голос у него оказался тоненьким , а честно сказать,— довольно смешным, как у Петрушки из кукольного...

Он говорил очень громко и сам то и дело принимался смеяться, хотя, я думаю, ничего такого особенно уморительного в его словах не было.

Но больше всего мне не понравилось, что главный писатель хвастал; мол, наша детская литература — самая-самая! Изо всех литератур лучшая! А детские писатели еще при жизни становятся классиками. «Да-да-да! Классиками,— воскликнул он и, взмахнув рукой, стал перечислять: — Маршак, Чуковский, Михалков, Барто... А возьмите Прилежаеву или Алексина...» Кого он еще назвал, я не запомнила. Но это не очень важно, потому что все равно получалось, будто все детские книжки у нас особенные и необыкновенные и только замечательные...

Разве ж это правда?

Не так давно я читала про кота, например, который лучше любой сторожевой собаки бегал по следу и мог в переполненном зале кинотеатра моментально отыскать человека, если только этому чудо-коту давали понюхать какую-нибудь из вещей того человека... Не знаю, кому такие сказочки могут показаться интересными? Муть. Всякие книжки бывают— не только на пятерки, на четверки — и на тройки, и даже на полные двойки! Меня давно ругают, но я уже не первый день стараюсь читать взрослые книги. И мне, например, очень даже нравятся Джек Лондон и Куприн...

И учителя, как книжки, бывают всякие.

Если меня про Лилию Андреевну спросят, я, конечно, скажу: «Это такая, такая учительница, что лучше быть невозможно! Она и веселая и строгая, учит и играет с нами. Хвалит не очень часто, зато почти никогда и не ругает. Все ребята для нее одинаковые, никого она напоказ не выставляет: вот поглядите на этого осла! Посмейтесь! »

А есть учителя вроде Марии Моисеевны — орут, в ушах звенит, и двойки лепят, из класса выгоняют, будто мы куры: кыш-кыш отсюдова!

Ну и кто, в какой книжке про такую написал? Чтобы и ругалась, и орала, и ногами топала, и, между прочим, по шее некоторым отвешивала?

Во всяком случае, я лично еще не читала... А ведь это правда: есть и такие, и такие!

Задумалась я и не сразу даже сообразила, про что тот главный писатель говорит, но все-таки до меня дошло:

— Вот ты, девочка, с четвертой парты у окна, ты— с пропеллером на голове...

Это он меня имел в виду! Посмотрела я в его узенькие глазки на толстом лице, и, честно сказать, сделалось мне немного страшно: глазки те совсем даже не по-доброму сощурились, но я все-таки сказала:

— Это вы ко мне обращаетесь, да? Пропеллер — это мой бант, да?— Не могу объяснить, почему я вдруг так ужасно обозлилась и по слогам, будто глухому, выговорила ему:— Не смешно!..

Он тоже разозлился, я сразу поняла голосок у него еще писклявее сделался, и писатель просто-таки провизжал:

— Неужели тебе не интересно? Ты же не слушаешь! — И смотрит на меня, как Змей Горыныч. Чего-то надо, думаю, делать... А он молчит, вроде ждет...— Так что, тебе не интересно?

— Не люблю я, когда хвалятся! — сказала я и решила: пусть будет, что будет, не стану врать я, как Лена Коротеева, и притворяться: «Мы рады приветствовать вас, наших замечательных писателей, больших мастеров великой детской литературы...»

— Кто хвастается?— спросил писатель, и выражение лица у него сделалось таким удивленным, что мне даже пришло в голову: а вдруг он на самом деле не понимает, как это плохо — выхваляться?..

— Вы! — сказала я.— Вы и выхваляетесь! — и решила: буду, как Зоя Космодемьянская, стоять насмерть.

Только больше меня никто ни о чем не спрашивал.

— Странная девочка,— тихо и как-то пренебрежительно сказал писатель и перестал обращать ца меня внимание, будто я исчезла из класса...

Но этим не кончилось.

Потом меня ругали ребята. И больше всех старалась Лена Коротеева:

— Взрослому человеку... пи-са-те-лю... такое!.. Это на всех тень... всему классу — позор... и чего добивалась...— Она много еще говорила, только я не стала слушать. Пусть!

Но кто меня удивил, Сашка Саблин. Молчал, молчал, а потом как сказанет:

— Но, может, Танька на самом деле так думает?!

— Мало ли кто что думает? Никто ее не просил высказываться! — завопила Катя Ермашева, а Женя Шеляков и Дуся Висинева ее тут же поддержали и высказались в таком духе: думать — думай, но не болтай!

— Ты признаешь свою ошибку? — спросила Коротеева. Ох, как она меня ненавидела при этом! — Ты обещаешь перед лицом коллектива...

Но я не дала ей закончить эту глубинную мысль и ба-бах:

Лена держится так смело. Всем привет передает. Ей знакомо это дело: Выступает третий год...

Тут наша Ленка уж совсем позеленела от злости. А я свое, то есть, конечно, не свое, а бартовское стихотворение дальше шпарю:

Третий год, зимой и летом, Появляется с букетом... То придет на юбилей, То на съезд учителей... ^

(О

И рожи я при этом строила, все ребята со смеху ^ валились! а.

В пятом классе дело было.

Вспоминаю теперь и думаю: так бы всегда, так * бы все— только правду, самую чистую, самую g отборную, без страха и сомнения — в лицо...

Считается: с годами люди умнеют. Наверное, * так и есть, только трудно сказать — всегда ли это ^CL к лучшему?

Ф