Пионер 1989-05, страница 14
По сути, Левка был человеком очень застенчивым, зажатым. Любая обширность общения, принарод-ность, что ли, отпугивали его, замыкали. Он раскрывался в дневнике и среди друзей и делал это в полный объем своего характера. А «на людях», в классе даже, часто страдал от этой вот застенчивости, за-жатости, что, без сомнения, понимал и Давид Яковлевич. И вот теперь вернемся к Левке и к Давиду Яковлевичу, к тому, что однажды произошло у нас в классе 21 декабря 1940 года и позже. ...Сегодняшний день был для меня одним из самых тяжелых и страшных, которые я только переживал на своем пути. К несчастью, то, что привело меня в неописуемо тревожное состояние, еще не окончилось. У меня даже нет особого желания и рассказывать об этом много. Дело началось с урока литературы — Давид Яковлевич выбрал меня, чтобы я читал в классе роль Кулигина в «Гоозе» Островского. Я напрямик отказался, тем более что с роли Кулигина и начинается пьеса. Для меня это было непростой работой, потому что, когда я выступаю перед многими, у меня отнимается язык, я теряюсь и не могу выдавить из себя ни одного слова. Учитель сказал, что если через две минуты я не начну читать, он уйдет из класса. Я хотел было начать, но не имел силы воли открыть рот. Что я мог сделать с этой слабостью? (Вот вам Левка. Вот вам джиу-джитсу, напряженные скулы и сжатые кулаки и при этом полная обнаженность, ранимость, незащищенность.— М. К.) Давид Яковлевич покинул класс. Я был полностью уничтожен. Потом я узнал, что он отказывается от нашего класса. Я знал, что Давид Яковлевич потому так упорно добивался моего выступления, так как думал, что я из-за гордости упрямствовал. (На этот раз Лева ошибался — Давид Яковлевич боролся за него самого.— М. К.) А зачем мне это? К чему мне эта гордость? Я был самым несчастным человеком. Из-за меня класс лишался лучшего преподавателя. Но я знал, что никакого преступления в моем отказе нет, что я просто не мог побороть свою моральную слабость. Что не упорствовал из-за какого-то дурацкого принципа, который мне совершенно не был нужен. Я не могу выступать, я теряюсь, меня смущает и сковывает мысль о том. что множество людей таращат на меня свои зрачки! Отыскав Давида Яковлевича в школе, я постарался объяснить ему причину моего молчания. Он серьезно отнесся к моим словам и убедительно просил меня понять, что он не мог оставить меня в стороне, что он не мог махнуть на меня рукой и просто-напросто передать роль другому. Нас прервал звонок. И я вернулся домой. Я ругал и проклинал себя на чем свет стоит, но я был несчастен, как никогда. (Давид Яковлевич сказал нам с Викой уже теперь, что он прочел Левин дневник и, конечно, он прочел !про все эти Левины страдания. Но что делать — таким был наш воспитатель по литературе. И таким мы его и любили.— М. К.) Я был растерян, расстроен, мне нужно было отправляться к Модесту Николаевичу, а затем— к Виоле. У меня трещала голова от всего этого. Я не знал, что мне делать. Я встретил на улице Мишку, который мне сказал, что Давид Яковлевич не придет в наш класс, пока я не начну читать. Он слышал, как об этом говорят. — Вся школа уже об этом знает,— сказал Стихи- ус весело.— О тебе, братец, говорит вся Европа. Гордись. Я уныло слушал эти слова— гордись! А чем? К чему мне это все!.. 23 декабря. Сегодня я чувствовал себя на уроках, как не в своей тарелке. Николай Иванович спросил меня по геометрии. Я стоял у доски как дурак и ни на что не мог ответить. Я ощущал такую душевную и физическую слабость, что считал себя счастливейшим человеком, когда получил «плохо», но зато сел на место. Потом я осознал уже и чудовищность этой отметки, которую я заработал перед самым Ленинградом, перед концом четверти. И я решил во что бы то ни стало исправить ее. После уроков я договорился с Давидом Яковлевичем, что, ввиду его надежды на мое удачное исправление роли, попробую прочесть. Он сказал, что придет на урок. Я наконец-то успокоился... Бедняга Левка. Как же он исстрадался из-за этого Кулигина. Мне Левку сейчас так жаль, как будто бы все вернулось и вновь повторяется. А я его тогда весело утешал «всей Европой» и других слов у меня не нашлось. 25 декабря ...Придя сегодня в школу, я первым делом постарался устроить так, чтобы Давид Яковлевич во что бы то ни стало явился к нам на урок. Давид Яковлевич спрашивал как ни в чем не бывало,— все сгруппировались у доски и я. поборов самого себя, приступил к чтению. Потом я освоился, и все пошло благополучно. По крайней мере я остался рад, что все так хорошо кончилось... На следующий день в комсомольской комнате Левка будет рисовать новогоднюю стенгазету. Нарисует две улыбающиеся рожи, потом уже под самый Новый год уедет в свой любимый Ленинград. И будет счастлив там, как никогда! А в начале июня 1941 года сделает в дневнике еще одну запись о Давиде Яковлевиче. То был день начала устного экзамена по литературе. Когда мы все, еле дыша, водрузились за парты, в ожидании (боже мой) вызова к столу, вошедший Давид Яковлевич подшутил: «Ну, грешники,— сказал он, мило улыбаясь,— пока все еще живы, затягивайте молитву! И молитва для вас есть подходящая: пронеси, господи, гнев царя Давида и даруй нам всю кротость его!.. Начинайте, смертные!» И смертные начали, заголосили, чем привели в некоторое замешательство любимого учителя. Открылась дверь в класс, и дежурный по школе поинтересовался: «У вас что здесь?» «Молебствие»,— серьезно ответил Витаська Бойко... Рояль Рахманинова Щ Я был поражен, и Вика была поражена, и Салик — в актовом зале школы, на той самой сцене, на которой проходили школьные выступления, на том самом рояле, на котором часто играли наши ребята, играл... Сергей Васильевич Рахманинов, один из величайших композиторов XX века, прекрасный пианист. Рахманинов был преподавателем музыки в московском Мариинском училище дамского попечи-тельства. Так когда-то называлась наша 19-я школа. Вот откуда сохранившиеся огромные старинные зеркала, пальмы в кадках. Высокие белые двери с большими стеклами и выпуклым орнаментом. В коридо- 12 |
