Пионер 1990-02, страница 16

добрался до станции, сел в поезд...

Или так! Люди в комнате были, но другие, незнакомые, а Ежик»! показалось, что ректор и доктор Клан... И. возможно, эти люди отвели (или отнесли) мальчишку в вагон...

Но зачем?

И почему такой обман? Почему не пустили туда, куда он рвался всей душой? Фальшивый номер засветили над дверью...

А может быть, и телефон приснился? И голос?

Нет!..

«Ешики... Беги, малыш, беги, пока светит луна...»

Он не добежал... Но луна-то светит и сейчас. По крайней мере там светит! Сегодня— даже ярче вчерашнего: стала еще круглее...

— Едем,- сказал Ежики, будто камень уронил. Сейчас?.. — начал Кантор. Обжегся маль-

чишкиным взглядом.— Ну... конечно, такой час, это не в правилах лицея, но... раз такая ситуация... Но у меня одна просьба!

Ежики смотрел сумрачно и нетерпеливо.

— ...Даже не просьба, условие: возьмем с собой воспитателя Янца. Клянусь, я ничего не замышляю! Но посудите сами: нам нужен свидетель. Третий человек! Беспристрастный. А господин Янц как раз отличается... гм... бесхитростным нравом и прямотой суждений.

— Как хотите...

С этой минуты в Ежики стало расти горькое понимание, что ничего не выйдет... В машине он скорчился между Кантором и почтительно-безмолвным. исполнительным Янцем. За прозрачным колпаком разворачивался, катился назад громадный город— разноцветная карусель огней, струящихся реклам, светящихся стеклянных стен, иллюминаций. Тысячи людей спешили веселиться, смотрели на площади кино, толпились в открытых кафе, шли куда-то карнавальной толпой... Праздничный. беззаботный вихрь.

И если в этом вихре плохо и одиноко одной какой-то затерянной песчинке, что с того? А если даже и не одной... Сколько таких песчинок? Мчится в машине сгорбленный тоскливым предчувствием Ежики. Летит где-то в черном пространстве без воздуха и тепла не нашедший себя на Земле Яшка... А может, и не летит. Может, ничего не вышло и он свалился назад, в травяную гущу лицейского парка... А в траве, у игрушечного домика. один на один со своей печалью съежился маленький Гусенок...

"Так и не узнал, как его зовут... Теперь, наверно, и не узнаю. Потому что не вернусь...»

Откуда это странное чувство, что он не вернется в лицей? Была бы надежда, что все-таки попадет на заставу,— тогда еще понятно. Однако надежды этой все меньше и меньше. А вместо нее ощущение, что увозят его в какой-то пасмурный, совсем безрадостный край.

...Сели в поезд у Южного вокзала. Как полагается, в хвостовой вагон. Но все было не так. И Ежики даже не удивился, когда следующую станцию объявил чужой, незнакомый голос.

— Голос другой...— сказал Ежики, глядя на черное стекло.

Кантор, кажется, пожал круглыми плечами. Тогда Ежики сказал злее: Это вы подстроили.

Кантор вздохнул: мол, стерплю и это.

Я не занимаюсь проблемами Службы движения... Голос, возможно, решили сменить после

того случая в диспетчерской. Специально, чтобы не травмировать вас...

Почти без волнения, без ожидания слушал Ежики названия станций. И не удивился, только совсем поник, услыхав после «Солнечных часов»: «Следующая станция «Площадь Карнавалов»...

Там, на «Площади», они вышли из вагона. Ежики встал у края платформы, Свет плафонов казался серым... Кантор нерешительно, виновато даже, переступил рядом своими мягкими башмаками.

— Ну... что? Поедем домой?

Ежики молча помотал головой.

— Ну... а что вы предлагаете, Матиуш?

Ежики молчал. Ничего он не предлагал. Ничего

не хотел... Улететь бы, как Яшка, в черноту, чтобы не видеть, не слышать. Никого, ничего...

Воспитатель Янц молчал рядом почтительно и с готовностью делать то, что скажет ректор. Судя по всему, он не очень понимал, что происходит.

Кантор сказал опять:

— Матиуш, мальчик мой. я же не виноват...

— Виноваты.

Ежики бросил это просто так, последним толчком упрямства. Но следом за словом толкнулась и догадка — слабенько так, намеком...

— Да в чем же опять вы меня обвиняете? — Это у Кантора получилось театрально. Даже люди на платформе заоглядывались.

— Потому что я ехал с вами... Вот если бы один...

Кантор не стал обвинять его ни в глупости, ни в упрямстве, ни в нелепой вере в потусторонние чудеса. Он сказал кротко и утомленно:

— Господин Янц, вы с мальчиком вернетесь на станцию «Солнечные часы». Там Радомир сядет на встречный поезд и приедет сюда один. Я встречу... Или нет, встретите вы. А отвезу его туда я...

Надежда затеплилась в душе у Ежики. Но лишь на полминуты. Когда он услышал опять чужой голос, понял, что все зря. И на перроне «Солнечных часов», оставленный Кантором, сел в хвостовой вагон безнадежно, как арестант.

— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Площадь Карнавалов ...

Там он покорно сошел, сразу увидел Янца с вопросительно-заботливым лицом. Длинного, доброго, ничего не понимающего человека. И от этой беспонятливой, тупой доброты, от того, что сейчас надо ехать в лицей, от того, что на Кольце он никогда уже не услышит маминого голоса, и от того, что не будет в жизни Якорного поля, Ежики проткнула беспощадная, тоскливая боль... Раньше он только в книжках читал, что от горя может болеть сердце. Даже тогда, при страшном известии о маме, оно замирало, колотилось неровно, однако без боли. А теперь у него, у мальчишки, не ведавшего раньше ни одной серьезной хвори, в сердце словно вошла стальная спица.

Ежики согнулся, хватанул губами воздух, понял, что сейчас умрет, и не испугался. Даже наоборот. Только не надо, чтобы так больно. Он прижал к ребрам растопыренную ладонь. Стало легче. Сквозь материю нагрудного кармана в ладонь ласково ткнулось круглое пятнышко теплоты. В ладонь и обратно в грудь... Возможно, это в ладони пульсировала жилка, но казалось, что монетка в кармане бьется - с колоском и профилем Хранителя-мальчишки. Живет под рукою. И посылает сердцу мягкие толчки спасительной теплоты. И колючая спица тает, и можно вздохнуть...

14