Пионер 1990-10, страница 16

Собаки, облизываясь, смотрели на хозяина.

— Жалко, рука моя не достает,— пожаловался он.— Твоя рука, Саша, достанет или нет?

У Саши рука тоже не доставала до пирога, но с помощью белой палочки девочка из недр поленницы все-таки извлекла угощение.

— Ой-ей-ей! — удивился Роман. Пирог с морковью! А я уж забыл. Думал, с яблоками.

— С морковью тоже хорошо,— рассудила Саша.— Тоже сладко.

Пирог по-братски разломили на четверых: Саше, Роману, Бурану и Серому.

Все четверо ели молча и уважительно посматривали друг на друга.

Потом Роман вместе с собаками окончательно проводил Сашу, вернулся домой и рассказал мне про то, что муравейника больше нет.

У меня аж сердце заболело.

Я по-прежнему каждый день бывал в лесу, но старательно обходил то место, где когда-то жил-был муравейник.

Так мне было легче.

В моем представлении муравейник по-прежнему оставался живым.

Прошло .много дней и ночей, и как-то ближе к рассвету мне приснился сон.

Будто бы я ночью вышел под высокое небо. Надо мной звезды — крупные, и все дрожат, как ракушки в бегучей воде— перламутром наружу. Раскрытые ракушки.

Прохладно так, зябко.

Слышу: дождик пошел. Шумит. Шум есть, а капель нет.

Что такое?

Оказывается, это не дождь шумит, а муравейник. Рядом со мной. Муравьи по нему шныряют бодро, весело. И лежат рядышком две белые палочки.

А вот и вправду дождик пошел— теплый, несильный. Муравьи вглубь ушли.

Ушли, да не все.

На белых палочках муравьиные сторожа остались. Палочки дождем вымыло и сторожей тоже. А они сидят — не уходят.

Таким явственным был сон, таким подробным, будто быль.

Проснувшись, я пошел проведать бывший муравейник. По пути, у пенька, я нашел белый гриб, да не простой. Шляпка одна, а ножки две — два белых бочоночка. Почему до меня его никто не заметил? Да потому, что все грибники бегут в глубь леса и первое время не смотрят под ноги.

Я срезал гриб, вдохнул его ядреный запах и направился к бывшему муравейнику.

Чем ближе подходил, тем тише шел.

И что же?..

Красная мертвая полоса глины. Но точно на том месте, где был муравейник,— горстка пепеле-сой земли. Будто великан курил трубку и выколотил пепел на этом месте.

Да нет, не пепел — живую землю.

На ней муравьи работают. Новый город ладят, новое селище — по соринке, по крупинке, по соломинке.

Немного муравьев. На взгляд, по счету сосчитать можно.

Немного, но сколько уж есть!..

С них все и начнется.

Кто-то неслышно подошел сзади.

Это был Молчун.

Седой, с лукошком, он поздоровался, присел на корточки рядом со мной и спросил:

— Грибочки рассматриваете?

— Да нет,— ответил я.— Муравейник.

— Как муравейник?— не поверил Молчун. -Тут дорога... Откуда он взялся?

— Да вот я тоже не пойму! — сказал я.— Раньше тут был бойкий муравейник. Потом его бульдозером срезали, и осталась мертвая красная земля. А муравьи на том же самом месте опять принялись строить.

Молчун молчал, близко разглядывая муравейник сквозь тодстые линзы очков.

— Есть такое поверье,— говорил я.— Кто разорит муравейник, с тем случится беда...

Поверьте, это я не выдумал.

В моем детстве, в Большом Бору, который читатели наверняка знают по картинам знаменитого художника Шишкина, было много больших муравейников. В жару они шумели, как пчелиные ульи, издалека слышно, и очищали бор от вредных насекомых. Никому и в голову не приходило разорять муравьиные города. Но вот приезжий рыболов разрыл муравейник, набрал муравьиных яиц для приманки рыб; на рыбалке на Каме оступился, угодил в водоворот и утонул.

Об этом случае я и рассказал Молчуну.

Он слушал меня настороженно. Под толстыми линзами глаза с фарфоровыми белками виделись неестественно выпученными.

— Я не знал про этот муравейник,— глухо сказал Молчун.— Я был на войне, в партизанах. Землянки в лесу мы рыли подальше от муравейников, чтобы не мешать им жить. И они не мешали нам.

С муравьями можно договориться, а с людьми труднее... Я попал в немецкий плен, и меня почему-то не расстреляли, а посадили в концлагерь. Там я чуть не умер от голода. Тонкий был. Как лучинка! Наши освободили и посадили в советский концлагерь. Меня посчитали предателем и шпионом. И сейчас считают. Земляки не больно-то со мною раскланиваются. А то и вовсе разговаривать не хотят. А какой я предатель? У меня и справка есть, что я воевал честно и честно жил. Мне ее выдали, когда на свободу выпустили. Да не повесишь справку на грудь. А повесишь — кто станет читать? Тут надо такими крупными буквами напечатать, чтобы можно было через улицу без очков прочесть! И печать — вот с это лукошко. А где взять такую печать?

Молчун снял очки; и тут я увидел, что глаза его без очков голубые и растерянные, как у ребенка, который потерялся в незнакомом городе и не знает, где искать маму.

Я заглянул к нему в лукошко. Там лежали две сыроежки и одна свинушка.

— Худо видеть стал,— повинился Молчун. Чувствую, что в лесу много грибов, а где они — не вижу. По духу нахожу. Старушка одна посоветовала чернику есть. «Ешь,— говорит,— больше черники. От нее развиднеется». Стал чернику есть. Верно: .лучше вижу! Маленько, но лучше. И глаза не щиплет, не режет. Вот только где черники-то взять? Пора-то ее проходит.

Я положил ему в лукошко белый гриб — одна шляпка, две ножки.

Две судьбы, как одна.

Он настороженно разглядывал гриб, и вдруг на глазах его разом выступили слезы.

— Два гриба под одной крышей,— сказал он.— Спасибо. А то один живу. Старуха умерла, а жить как-то надо.

Мы расстались.

14