Техника - молодёжи 1958-12, страница 29

I

как полумесяц спрятался, и створки луковички оаять сомкнулись с прежним щелчком, напоминающим щелчок фотографического затвора.

Над нами шумели березы, сквозь листву на кусты роз, цветники, голую клумбу сыпался золотой дождь солнечных бликов, вспыхивая на цветах языками разноцветного пламени. За изгородью кричали соседские гуси, скрипела детская коляска, слышался сердитый женский голос: «Васька-а! Не кидай камни в нашего петуха — уши оборву!» Это был привычный мир, в котором не найти места чудесам. Я протянул руку к луковичке, и ее створки снова распахнулись.

— Степан Кузьмич, что это такое?

А вы не знаете?

— Нет, я же не ботаник. Почему оно раскрывается да еще щелкает?

— Стручки акации, когда созревают, тоже щелкают — не велико диво.

— А полумесяц? Поворачивается, прячется...

— Полумесяц, полумесяц! — с видимым раздражением ответил Степан Кузьмич. — Что особенного в полумесяце? Росянка вот мух заглатывает, и то никто не удивляется. А насыпьте росянке опилок, думаете, она будет их есть? Как бы не так. Я вот другое думаю: какой шутник подкинул в семена моих ноготков семечко этого фиолетового урода?.. Позор ведь на мою голову! Узнают, чего доброго, соседи, так засмеют: сеял, мол, Степан Кузьмич, репу, а вырос у него арбуз! А я, главное, и не знаю, что это такое выросло.

«А может быть, это какое-нибудь экзотическое растение?» — вертелся у меня на языке вопрос. Но я вспомнил о карликовых криптомериях японцев, о семье тюльпанов, рожденной упорным трудом многих поколений голландцев, о десятках тысяч различных сортов цветов, выведенных за века армией цветоводов во всех странах мира, и промолчал. Кто знает, может быть, в Копенгагене этим «экзотическим» растением обсаживают бордюры газонов?

— Так вот о чем я хочу вас спросить, — прервал мои размышления Мизгин, — нет ли случайно среди ваших знакомых ученого, который знал бы цветы? А то прямо не знаю, что с ним и делать,— выполоть как сорняк, или оно, может быть, на что-нибудь годится... Цвет-то великолепный.

Я ответил, что знаю нужного Степану Кузьмичу ученого.

Старик обрадовался.

— Вот хорошо! Вы сманите его по-приятельски к себе на воскресенье отдохнуть. Скажите, воздух хороший, купанье, клубника. Приедет—тут уже его легко будет завернуть ко мне.

Меня задержали кое-какие дела, и в Москву я попал лишь двадцать шестого. Юрьева я застал в университете.

Юрьев — биофизик. Он окончил в свое время Тимирязевскую академию, а потом заочно физико-математический факультет университета, так как считал, что биолог без глубокого знания физики — неуч. Я не встречал человека более влюбленного в точность математического анализа и физического эксперимента.

Юрьев работал, когда я вошел. Перед ним на столе ворохом лежали какие-то фотографии и диаграммы. Он изучал в то время, если не ошибаюсь, вопросы, связанные с коллоидной формой переноса растениями минеральных веществ. Мой рассказ, достаточно сбивчивый, он слушал рассеянно. Но когда я коснулся эпизода с серебряным полумесяцем, он перестал перебирать фотографии и, сняв четырехугольное пенсне, стал машинально растирать пальцем красные вмятины дужки на переносице.

— Вот что, — сказал он, когда я кончил. — Сегодня в шесть у меня доклад в Московском обществе испытателей природы. Завтра утром я читаю лекцию. В два совещание кафедры, вечером я должен консультировать дипломников. Меня заинтересовал ваш цветок, поэтому дипломников я перенесу на послезавтра и в освободившийся вечер съезжу туда.

На следующий день восьмичасовой поезд доставил нас в Малаховку.

До мельчайших подробностей помню тот вечер. Солнце зашло, но его лучи били из-за горизонта. Свет облаков, розовый, рассеянный и неверный, уничтожил тени и придал окружающему бестене

вому миру — замолкшим в безветрии березам, темной листве роз, горящей лилово-золотистой мозаике стекол веранды — налет нереальности, которая так подходила к течению нашей беседы.

За прошедшие два дня с растением произошли большие перемены. Оно выросло и имело теперь в высоту сантиметров тридцать. Серебристый полумесяц горделиво венчал ствол. Стала заметна вогнутость серпа, углубление которого хранило розовую каплю закатного света. Листья, казалось, стали прозрачней, чем были: сквозь них неясно просвечивала земля.

Юрьев только что закончил осмотр, за процедурой которого мы, профаны, следили с благоговением. Теперь он сидел на скамейке перед растением, подав туловище вперед и подперев рукой склоненную голову, в черном узком костюме похожий на мудрого ворона.

— Мы встретились с из ряда вон выходящим явлением,— так начал Юрьев. — Прежде всего поразителен цвет этого растения. Природа щедро раскрашивает лепестки цветов, но для листьев она предпочитает строго зеленую форму одежды. Отдельные отклонения, как голубые мхи Заполярья, желтый рисунок на листьях некоторых маслин, прельщающие глаз садовода оранжевые и красные разводы бегонии,—не более чем цветной кант на защитной гимнастерке пехотинца. Зеленая форма предписана растениям Его Величеством Хлорофиллом, магом и гением растительной клетки, который в содружестве с солнечным светом творит крахмал и другие органические вещества. Для своей химической лаборатории хлорофилл отбирает из видимого света энергию оранжевых, желтых, синих, фиолетовых >и большинства красных лучей, отбрасывая в пространство как излишние лучи зеленой и частично красной области, чем и определяется окраска растения. Я неоднократно говорил нашему милейшему художнику, что он будет неточен в передаче цвета освещенной зелени по примеру всех пейзажистов от