Техника - молодёжи 1997-09, страница 61

миннои серьезности — Не извольте сомневаться, мы сообщество вполне законное. Приватная киностудия «Астрея».

В школьные годы, возясь с большим аквариумом, я ненароком окунул цоколь зажженной лампы и руку. Удар тока через воду обжег меня и смял. Нечто подобное произошло и теперь, когда я услышал слово «Астрея

Еще содрогаясь от шока, машинально рассматривал я визитную карточку с витиеватой надписью по-русски и по англииски. Кино студия располагалась в Санкт-Петербурге; владела ею фирма, скрытая под литерами ЕИВ. Долгорукова оказалась администратором фильма. Сунул мне свою карточку и Никита, ассистент режиссера по работе с актерами.

Пока «хорьх приближался к моему дому, она разъяснила мне, что речь идет не о написании сценария, а о диалогах к уже снимаемому фильму. Таков замысел автора, он же режиссер: писать все реплики прямо на площадке, импровизируя по ходу действия. На вопрос, какого рода фильм, Елизавета ответила кратко: телевизионный историческии, многосерийный. Оплата частью в западнорусских конвертируемых червонцах, частью в экю Евросоюза. Сумма — сверх самых смелых надежд, свобода и благополучие на годы.

Они высадили меня у самого подъезда на Жилянской — чтобы, не дай Бог, со мною еще чего нибудь не случилось. Оба вышли из машины, провожая меня: молчаливый Никита как-то странно, ладонью вперед приложил руку к кожаной фуражке и лишь затем больно стиснул мне пальцы; Елизавета обрадовала долгим пожатием, значительной улыбкой.

Так и резнуло меня, когда отъехала громадная черная машина. Только прикоснулся к миру иному, более богатому, чистому и благородному, чем трижды проклятый мой, — и вот тебе, опять расстаюсь... Правда, завтра новая встреча, для подписания договора — но тем противнее входить сейчас в этот сортироподобный подъезд, где одна дежурная лампочка на все этажи, а кабина лифта навеки зависла посреди шахты.

Тем не менее, я вошел и поднялся по щербатым ступеням. Когда-то, после смерти родителей, я жил в двухкомнатной квартире, но вынужден был отда ь ее и поселиться в меньшей, однокомнатной — плата взлетела до небес. Книги мои, уже немало поредев

ТЕХНИКА-МОЛ

шие, но все же бессчетные, были штабелями навалены вдоль стен, и я не верил, что когда-нибудь они разместятся лучше и освободят мне место для жизни.

Я лег на продавленный диван и заложил руки под голову... ох! Затылок был — сплошная рана, даже в глазах потемнело. Попытался отвлечься. Итак, голубой мясной талон, — четыреста граммов старой хрящеватой говядины, — я проел еще в начале месяца; крупу, масло и муку тоже выбрал - а ведь всю ночь отстоял перед магазином, чтобы достались продукты приличного качества, а не гнилье со дна ящиков. Недавно взял месячный запас рыбоконсервов, две банки сайры; правда, сахара у меня накопился излишек, и можно его сменять... Обе положенных на квартал пары носков забрал, а за трусами такое делалось, что пришлось отступиться; вместо аналь ■ гинаже, одного из пяти талонных лекарств, сунули какую-то сомнительную «тройчатку», да еще на миллион семьсот тысяч дороже...

Под унылый хоровод мыслей о предметах выживания я было задремал, как вдруг I похватился что теперь могу себя и порадовать, да, пожалуй, еще отоварить мебельный талон — моему стулу давно место на свалке, — а главное, купить хотя бы одну запасную электролампочку!.. Заставив себя подняться, полез в карман куртки... и обнаружил там лишь обертку от «Сникерса», захваченного давеча у Бобра. Ах ты дрянь¹ Успели-таки нарки выдернуть бумажник, плакали мои «лимоны»; если б не внезапно подвернувшаяся «Астрея», кончилась бы моя человеческая жизнь Бо весть до каких времен.

Приложив немало усилий, чтобы не поддаться горю, я вернулся на диван и спрятал голову под подушку. Боль мучила долго, но хмепь знал свое дело и в конце концов сморил меня.

Пробуждение было кошмарным — раскалывалась ушибленная голова, и все выпитое под тупало к глотке. С трудом приготовил морковный чай, щепками растопив свою спасительницу, мать-печурку, сделанную из большой консервной банки, где в невозвратные времена содержалась томатная паста. Боже ты мой, как я был счастлив прошлой зимою оттого, что г ыхтела рядом эта раскаленная штуковина! У ледяных батареи, у неработающих газовых плит с декабря по март умерли тысячи киевлян, десятки тысяч подорвали здоровье и не надеялись пережить следующую зиму. А я, хоть и кутался во все теплое, что было в доме, но мог все же согреть руки или ноги, постоянно кормя печурку то хворостом из Ботанического сада, то щепою от ящиков, подобранных во дворе магазина, то кипами старых журналов или какой-нибудь из моих, от сердца оторванной книгою.

Я уже заканчивал свой жалкии завтрак, когда раздался деликатный, но четкий стук в дверь.

Стук в дверь всегда волнует — но этот просто сгреб в горсть и дернул мои нервы... Жизнь ломалась пополам. Я открыл дверь— и отступил с перехваченным дыханием.

Они стояли на лестничной площадке, оба — Елизавета Долгорукова и великан Никита, но в каком виде! Усы верзилы-ассистента, подкрученные и точно намазанные ваксой, победно устремлялись вверх, подстать белому завитому парику и треуголке с галунами, а также видимому из-под распахнутой накидки травяно-зеленому мундиру с красными обшлагами и отворотами, множеством медных пуговиц и черным жилетом. Правая рука его в белой перчатке властно лежала на эфесе длиннои шпаги. Елизавета... я не осмелился рассматривать подробности и опустил взгляд, уловив лишь белизну кружев на ее широком сиреневом платье под темным до полу плащом да крошечные звезды в сережках капельках на нежных ушах, открытых высокою напудренною прическою.

Сборы не продлились долго. Ныне для нас, простых смертных, любая вещь была единственной и незаменимой: оттого пришлось наскоро почистить колени вымазанных вчера брюк. Обуви, правда, было две пары; отстранив скрепленные проволокой зимние ботинки, я выбрал более целые черные туфли, которые сам подновлял масляной краскою. Еще раз проверил сохранность очков. Постарался, что бы гости не видели белья, которое я укладывал в сумку. Вышли мы не без приключений. Кучка бомжей, проснувшись на лестничной площадке, где они устроили себе ложе из газет очевидно, была ошарашена еще первым появлением моих гостей. Бродяги в третили нас, дружно чмокая языками и качаясь из стороны в с орону Разом взбеленившись, я зажал себе нос и ринулся на бомжей. Один, в лохмотьях кителя и полковничьих погонах, с орденскими колодками, упал от моего пинка и на карачках бросился вниз по ступеням; второй, когда-то майор, с матом полез в драку, но я съездил его по скуле. Прочие ретировались сами... Давно уже не получал я такого блаженства от мордобоя — тем более, вспомнились вчерашние нарки.

— За что вы их так немилосердно? — загоготав, спросил Никита.— Божьи люди, страдники - надо ли"?

— Страдники, как же! — сказал я, вороша провонявшиеся газеты.— Ненавижу бывших военных — наши отцы, деды победы одерживали, а эти — страну проворонили. К тому же они всю свежую прессу вытряхнули из ящиков, и мою в том числе...

Не хотелось признаваться, что в этом году я смог выписать только «Киевлянина» — единственную, тускло отпечатанную на одной стороне газетенку, на которую хватило у республики серой оберточной бумаги. Любой журнал, любая иностранная газета, вплоть

ОДЕЖИ 9 '9 7

59