Техника - молодёжи 2001-11, страница 47

Техника - молодёжи 2001-11, страница 47

не подчиненный. Никогда не поймешь, с чем он согласен, а с чем соглашается.

Начальник отдела на него все время орет. На меня, впрочем, тоже орет, но я из этого выводов не делаю. А Лева имеет привычку под давлением менять мнение о проделанной работе. И очень зря.

Когда разговариваю с Левой, он все жалуется. Хотел бы, говорит, ко всему относиться, как ты, а не получается. Становись диссидентом, советую. Нет, отвечает, у меня жена, дети, старые родители...

Однажды интересуется: почему это, говорит, Лан, ты в свое время решил получить коричневые корки? Все бочком-бочком, а ты — на амбразуру. Очень просто, говорю, у меня тоже жена, дети, старые родители...

Вру, конечно. Жены у меня нет, и детей нет. Старые родители умерли еще до Официальной встречи с Новыми г. А что касается корок...

— Почему эта сволочь опять съела последние ячейки! — прошипел у меня над ухом Слав. — Ее ведь только из сервиса притащили.

Слав мой второй сосед. Он начальник сектора, и мы с Левой, по идее, находимся у него в подчинении. Слав тоже неплохой парень. Я бы сказал, что у него вообще нет недостатков. Разве что он волк-оборотень.

Я, говорит, в полнолуние покрываюсь шерстью и, разорвав оконную штору, бегу на проспект Тридцати двух мотоциклистов. А там — по домам и рву всех, кто против наших замышляет.

Лева как-то на это сказал: «Наш Слав просто внутренний партизан. Ему бы орден — за скрытую борьбу в самом себе». А я думаю, какая разница? Некоторые и в себе не спешат быть партизанами...

Слав вскочил и убежал в сервисный. Потом снова материализовался, прошел мимо меня в одну, в другую сторону. Вернулся, по очереди выдвинул все ящики стола, надо полагать, ничего в них не обнаружил и принялся хлопать себя по карманам.

— Что потерял-то? — спросил я, крутанувшись на стуле.

—Да вот, понимаешь... — начал Слав и недоговорил. Он вытащил из кармана пиджака правую руку и с удивлением на нее воззрился. В руке был винчестер. Тогда он вытащил и левую руку — в ней тоже был «винт».

— Хочешь, угадаю? — сказал я. — А во внутреннем кармане у тебя кролик...

Наш сектор в полном составе спустился в буфет. Лева принялся рассуждать, как все-таки хорошо, что Энки Харуму взяли с поличным. Слав скептически поглядывал на него сквозь дымчатые стекла очков, а я кивал в такт интонационным ударениям. Я не люблю Энки.

В буфете стоял запах.

То есть, ни чего-то конкретно, а всего сразу. Что-то варилось и пахло, кто-то сидело и воняло, и еще в воздухе присутствовал некий освежитель.

Запах краски витал отдельно, концентрируясь над новыми плакатами, сохшими на подоконнике. Бело-голубые девизы гласили: «Помни о небе над головой!»; «Наше будущее — в Объединении!» и «...ело всех и каждого».

Непонятно о чем, но бодрит.

Слав морщил нос и посматривал в сторону полотнищ неодобрительно.

— Не любишь запах краски? — поинтересовался Лева.

— Не люблю.

Лева хмыкнул и ушел за компотом.

Слав задумчиво проводил его взглядом и непонятно чему кивнул.

— Взгляни, — сказал он, доставая из кармана вчетверо сложенный бумажный лист.

Я развернул его и пробежал глазами по коротким строчкам письма Новых. Посмотрел на иероглиф инстанции, на инициалы автора. Ссылки на информатора, конечно, нет. И числа нет.

— Забавно, — сказал я, возвращая лист.

— Более чем.

— Кстати, ты ничего не знаешь о последних двух строчках?

— И о первых пяти тоже.

Нарисовался Лева. В одной руке тарелка с булкой и соус, в другой — два стакана.

— Вы съели что-нибудь нехорошее, пока меня не было, — поинтересовался он, подходя к столу. — Что рожи такие кислые?

Слав пожал плечами.

— Да вот разговор тут у нас завязался...

— На тему?

— Без темы, но с бумагами.

— Понятно, — сказал Лева и принялся за компот.

Я сидел и думал, сказать Славу, о чем первые пять строчек, или не надо. Наверное, не надо. И про инициалы тоже. Спать он будет от этого легче, что ли?

Слав снял очки и посмотрел в их стекла.

— Что будем делать? — спросил он.

— Всех расстреляем в темном подвале, — предложил я.

— Но куда-то этот лист надо передать.

-Куда?

Слав покачал головой.

— Не знаю.

— И я не знаю. Может, Лева знает?

Лева посмотрел на меня поверх стакана и хмыкнул.

— Нет, мужики, давайте все эти ваши штучки без меня.

— Вот видишь, — сказал я, — некуда нам это девать, Слав, некуда.

Слав прижал ладони к вискам и закрыл глаза.

— Хоть на диск закатать, да спрятать, — сказал он.

— Закатай, — согласился я, — может быть, это и выход. Закатай, а я попробую перевезти.

Слав кивнул и резко — как он любит это делать — поднялся и ушел.

Я посмотрел на стакан остывшего чая и тарелку с сосисками. Есть не хотелось.

— Ну что, — предложил Лева, — выпьем за всеобщее Объединение, новые горизонты интеграции и сверкающие звезды?

— Угу, — сказал я. — Именно так. Только против.

После работы я пошел к Кире. Имею обыкновение иногда к ней заглядывать. Мой рабочий день укороченный, и с Ленечкой мы не пересекаемся. Он ведь допоздна на своем ответственном посту...

Кира каждый раз, увидев меня, разводит руками и говорит про ле-та-зимы. Мы целомудренно чмокаем друг друга в щечку и идем пить чай. Обсуждаемых тем три: что нового, искусство и политика. Именно в такой последовательности.

Вот проговариваю это все, и получается, что наши встречи — протокольное шарканье ножкой. А ведь на самом деле они мне кажутся очень даже непринужденными. И небезынтересными для высоких разговаривающих сторон.

С другой стороны, иногда я думаю, что есть что-то ущербное в самой идее подобного общения с любимой женщиной. Как есть что-то ущербное и в однонаправленной любви. Тут ты неравнодушен не столько к предмету «нежной страсти», сколько к своей рефлексии по поводу неразделенности чувств. Возможно даже, что это разновидность мазохизма. Ибо я убежден: неразделенная любовь — индивидуальный феномен личности, ее осознанная позиция...

Мы сидим за маленьким круглым столом. По-моему, ему лет пятьдесят, как и электрическому самовару, в котором долго закипает вода. Как там у классика: «И самовар у нас электрический, и сами мы довольно неискренние»... А все-таки есть что-то в этом самоваре, и в столе есть. Наверное, потому, что псевдорусский стиль лучше псевдореального...