Вокруг света 1963-04, страница 59

Этот редкий по величине бивень мамонта я и мои товарищи обнаружили в бассейне реки Берелях.

В. ГО ДУН, Магаданская область, прииск Мальяк

НА ПЕРЕХВАТ

(Окончание. Начало на стр. 37)

где в нише рядом со знаменем, упрятанным под стеклянный чехол, застыл часовой, тихо. Там всегда тихо, и тишина торжественна и свята. Часовой сжимает карабин с примкну-тым плоским штыком, сторожит знамя, боевое знамя с орденом на алом полотнище.

И каждый, кто проходит возле знамени, отдает честь. И, должно быть, каждый, кто видит знамя, задумывается хоть на миг о том, каким большим и высоким смыслом полны слова — советская воинская доблесть. Это знамя было вручено только что возникшей авиационной части под Ленинградом в дни блокады, оно воевало на Волге, под Орлом и Брянском. Несколько раз менялся в годы войны состав части, а те, кому выпало счастье отпраздновать первый день мира, уже покинули авиацию, отслужили свой срок.

А часть живет. Живут традиции. Сегодня ведут в воздухе учебные бои ребята, которые в военные годы мастерили свои первые самолеты из щепок. Они ведут их, одетые в высотные костюмы, «не боги и не титаны», обыкновенные наши ребята, недавние школьники, недавние рабочие; им, может быть, покажутся странными слова о героизме. Если понадобится, они могут, спасая машину, сесть с убранными шасси на пашню, как Костюченко. Они могут выдержать трехдневное плавание в холодном заполярном море, как Куницын, и с удивлением узнают, что это плавание моряки считают небывалым. Такие они, эти ребята, хранители знамени.

— Я 232-й, я 232-й, снижаюсь заданным курсом.

Последние машины идут на посадку. Командир озабоченно глядит сквозь стекло на кисейную вечернюю хмарь, быстро закрывающую летное поле. Он знал о том, что произойдет с небом: ему докладывают о малейшем изменении погоды. Но он не торопил своих истребителей с посадкой, пусть учатся летать и садиться в любых условиях. Север есть север.

Низкая, тяжелая, темная туча фланги у нее от горизонта до горизонта — прихлопнула аэродром. Подполковник — весь внимание, наступают последние и самые тяжелые минуты летного дня: перехватчики и их «враги» покидают опустевшее небо в ненастье. Они еще видят солнце, а под ними белая печена, вся в барашках и гребнях, нестройная, как море, и под этой пеленой среди тысяч квадратных километров тундры надо отыскать полоску бетона. Реактивные машины снижаются, вариометры показывают неуклонный спуск, компас подтверждает правильность курса, команды звучат в шлемофонах: невидимый аэродром держит самолеты на радиопривязи, как связку воздушных шаров.

— 232-й, вы на расчетном... Разрешаю снижаться...

Антенны посадочных локаторов не выпускают машину из поля зрения. Люди у экранов управляют посадкой самолета. как корректировщики управляют стрельбой. Они должны обеспечить попадание в «Т» — заветный посадочный знак.

— 232-й, я Сигнал, разрешаю пробивать облачность.

Солнце зашло, облака под крыльями «МИГа» кажутся плотной массой, — вот-вот машина врежется

в серую твердь, заскрежещет дюралем, поскачет по гребням облаков. Самолет касается пелены, и сразу становится ясно, что плотность ее обманчива, облака зыбки, невесомы, почти нематериальны: крылья режут туман, сумерки заползают под герметический колпак — теперь они будут сопровождать пилота до посадочной полосы.

Глиссада, глиссада! Расчетная линия, как бы обозначающая посадку, совершенную идеальным пилотом на идеальной машине, и Кривцов должен вписаться в глиссаду, скопировать умозрительную посадку несуществующего пилота.

— 232-й, доверните вправо пять.

Это оператор отбирает у ветра право на стихийную корректировку.

Оператор - солдат, он очень молод. Он пришел в армию после десятилетки, и здесь словно на студенческую скамью попал: изучал математику, физику. «Не муштра, а ученье» — вот формула нашей армейской жизни. Теперь вчерашний десятиклассник спорит с непогодой, он, равно как и пилот, управляет сложнейшей машиной.

— 232-й, выше глиссады сорок... Вы на глиссаде.

Подполковник, не отрывая глаз от стекла, бросает коротко и как будто безадресно — окружающие его микрофоны поймают и передадут по назначению каждое слово:

— Включите прожекторы. 232-й, вы на посадочной.

Самолет выскальзывает из снежного занавеса, пожелтенного прожекторами, касается колесами взлетной полосы так, как если бы пилот каким-то особым, невероятно острым зрением видел ее сверху. Через пять минут точно так же вслед за Кривцовым садится вторая машина.

В летной комнате, обклеенной плакатами и схемами, среди макетов реактивных машин чужих, не наших очертаний — пилот должен хорошо знать их портреты и в анфас, и в профиль, и в три четверти — стихает, наконец, гул боевого дня. Разбор полетов окончен. Командир глядит на секундомер, и в голосе его уже звучат домашние нотки:

— А теперь к доктору, под искусственное солнце. Загорать в обязательном порядке. „

Вечер. Впрочем, разве это вечер? Здесь ни утра, ни вечера, просто частицы долгой ночи. Техники, слесари, механики еше хлопочут у машин, тускло отражающих свет переносных фонарей. Осмотр современного боевого самолета — работа, близкая к ювелирной, и поэтому техники без перчаток, руки их обожжены ветром и морозом.

У стеклянной пирамиды с боевым знаменем молча стоит часовой.

Пилоты уехали в поселок, здесь, на летном поле, остались ребята, которые раньше других, по первому сигналу тревоги, поднимутся в воздух. Для них нет сегодня ночи, они не спят, чтобы другие мэгли спать спокойно

53