Вокруг света 1964-01, страница 4

СЕРЕЖА АЙРАПЕТЬ-ЯНЦ: Все-таки лучше плохо ехать, чем хорошо идти...

це. Мы спорим о смысле жизни, даже ругаемся. Мы люди. И сюда, на пятикилометровую высоту, где никто не живет и жить не будет, пришли затем, чтобы затащить осадкомер на скалу. И он будет стоять здесь, как страж над погодой, очень долго, пока не проржавеет.

Ежегодно к нему будут приходить исследователи и смотреть, сколько осадков падает здесь, где рождается ледник Иныльчек, сколько воды он даст реке, сколько даст работы новым турбинам. И мы делаем это впервые, слышите, впервые, потому что никто до нас здесь не был, и в мире нет более могущественного горного ледника ни в Альпах, ни в Кордильерах, ни в Андах, и никто не рисковал под-

ЮРА БАРАНОВ: ^ Попробуй разберись в этой карте... Она же составлялась двадцать лет назад.

нимать такие вот тяжеленные приборы к облакам.

Мы поднимаемся и снова лезем по каменной стене, лезем упрямо, сжав губы.

Разве такое забывается?

...В аэропорту во Фрунзе меня провожает Николай Васильевич. Вдали в сиреневой дымке тают белые горы Тянь-Шаня. К домикам теснятся теплые пирамидальные тополя.

— Скажи, что же самое главное ты увозишь с собой?

Я пожимаю плечами, не зная, что ответить.

ВОЛОДЯ ЦАРЕНКО: Губная помада? Неужели это спасает от солнца?

Поднимаюсь по трапу, иду на свое место. С высоты четырехмоторного гиганта и без того низенькая фигурка Николая Васильевича кажется совсем крошечной. Издали на загоревшем лице выделяется только поседевшая бородка клинышком. Жестами Николай Васильевич показывает, чтобы я все же послал телеграмму. А зачем телеграмма? На этом пути никаких приключений не будет. Через пять с половиной часов я уже буду дома.

Самолет мягко трогается с места. Плывет назад разноцветная кучка провожающих.

И тут я понимаю, как надо было бы ответить на вопрос, что же самое главное увожу я с собой...

ИНЫЛЬЧЕК И ЕГО ПОКОРИТЕЛИ

В самом центре Тянь-Шаня, с застывших в вечной стуже вершин,

спускается ледник Иныльчек. Километров на двести в округе никто не живет. Ни петом, ни зимой не выпадает здесь дождя, только снег, сухой и обильный, да метели, несущиеся по ледовым ущельям, да обвалы нарушают безмятежье дикого и угрюмого края.

Сюда и летим мы. Дрожат шпангоуты, дрожит запасная рация на мягких прокладках, дрожит барограф, висящий на пружинах. Дрожит каждая клетка твоего тела.

Вся кабина загружен? тюками. Рюкзаки крепче футбольных мячей, набиты теплыми вещами, спетьника-ми, надувными матрацами.

Я смотрю вниз. Рыжие осенние поля. Киргизия убрала хлеб. Кое-где чернеют прямоугольники зяби. Вдоль полей серыми ручейками разливаются отары — чабаны перегоняют овец на новые пастбища.

Но вот дороги, перекрестившие долину, стали сбегаться и вскоре сомкнулись в один пучок в городе Рыбачьем. Город прижался к берегу Иссык-Куля. Озеро — сказка. О нем сложено так же много легенд и песен, как и о сибирском Байкале. В граненой серебряной оправе гор, в бездне синего безоблачного неба оно и вправду сказочно голубое, покойное. И вода просвечивает до самого дна, показывая изредка неторопливые рыбьи косяки.

От голубизны режущих солнечных бликов быстро устают глаза. Я закрываю их и, кажется, засыпаю.

— Да... Все пешком. А как же иначе? Бывало, нагрузишь лошадок и шлепаешь месяц.

— А время, время-то?!

— А что время? Все равно больше времени не проживешь. Сейчас все скорей, по воздуху, а раньше каждый километрик надо ножками протопать.

Догадываюсь, это разговаривает Филипп Матвеевич Лизин с Николаем Васильевичем. Филипп Матвеевич, высокий седоусый старик в сером пиджаке и брезентовых штормовых брюках, — наш проводник. В гидрометеослужбе Киргизии это самый уважаемый человек. Ему и старики говорят, когда встречаются: «Салям алейкум, аксакал». Лизин работает в этих местах с тех пор, как стали строиться первые метеорологические станции на Памире и Тянь-Шане. Жизнь он провел в глухом высокогорье. Многие исследователи, например профессор Давыдов, чьим именем назван один из ледников Тянь-Шаня, ходили вместе с ним. Лизин в совершенстве знает киргизские наречия и в молодости, еще до революции, даже принял магометанскую веру, о чем сейчас рассказывает с улыбкой. Три года назад Филипп Матвеевич уволился на пенсию. Занялся было пчелами, но, видно, не смог перебороть свою «болезнь» — страсть к горам. Она-то и привела его снова в экспедицию.

Кроме Лизина, Николая Васильевича и меня, в вертолете еще Юра Баранов — он преспокойно спит,