прорываться на север — в Ригу и Таллин. Корабли, оказавшиеся не в строю, приказал уничтожить. Подорвать своими руками...

Матросы взорвали в доке эсминец и подводную лодку, пустили на дно бухты тральщик и два «морских охотника». Моряки плакали, когда губили свои корабли... Плакали и кляли фашистов. Боцман с эсминца перед тем, как бикфордов шнур поджечь, палубу целовал. Слезы по морщинам текут — не стирает. Однако сделали свое дело. Надводники в сухопутную оборону подались, а экипаж со взорванной подлодки перешел к нам.

Мы собрали дизеля, приняли боезапас для пушек, солярку. Торпед, однако, не грузили — аппараты все равно не действовали.

Хуже всего — лодка не могла погружаться. Электродвигатели подводного хода были разобраны и вместе со станцией погружения и всплытия погибли в разбомбленных цехах завода. В общем осталось от лодки одно название — «подводная».

Базу покидали за полночь, когда «юнкерсы» и «мессеры» немного угомонились.

Выбрались мы из порта и повернули на север. Командир приказал проложить курс на Таллин, распорядился дать полный ход.

Прошел час. Второй начался. Море не шелохнется. Ночь — чернее черного; только под самым бережком вода от зарева, словно кровь густая. В каждой водяной выбоинке перископы и мины мерещатся. Дизели стучат, что новые ходики.

Начало светать. С правого борта открылся маяк Ужава — три лесистые горушки, и между ними башенка белая. Штурман обрадовался: «До мыса рукой подать. Уж теперь-то...» И досказать не успел, командир как закричит: «Воздушная тревога!» Глядим, от берега самолет летит: мы его «рамой» окрестили. «Рама» сторонкой пошла. Комендоры у пушек аж пританцовывают. Однако командир стрелять не велит. С такой дистанции можем не попасть, а так, может, «рама» нас не заметила.

Глазастый фриц нам, на беду, по

пался. Получаса не прошло, как из-за горизонта показались торпедные катера.

Наши комендоры открыли огонь. Первый залп — недолет. Второй и третий — за катерами. Но уж четвертый пришелся впору. Один катер на куски развалился, еще два задымили, перестали стрелять. Ну, думаем, отобьемся.

Только разве управишься с этакой сворой! Их еще семь осталось. Вертятся, как блохи, с разных концов. У них и пушки скорострельные, и пулеметы, и торпеды. А у нас одно спасение — маневрировать.

Вот уж когда наш командир себя показал. То вправо, то влево лодку бросит, то застопорит ход, а то сразу как рванет с места...

Многих наших ребят фашисты покосили. Убьют комендора, ему на смену матросы и старшины из второго экипажа становятся — мотористы, электрики, трюмные.

Как ни бились мы, все же удалось одному фрицу к нам подобраться. Увидел я пузырчатые дорожки на воде, крикнул командиру: «Торпеды!» Но было поздно.

Взрывом меня оглушило и швырнуло на палубу. Когда очнулся, вскочил на ноги, снова вскарабкался на свое место сигнальщика. И вижу, корма лодки под водой, нос задрался кверху. Всех, кто находился на кормовой надстройке, взрывной волной снесло за борт. Пушка с обломанным стволом валяется поперек палубы. Дизели остановились, и ветер медленно разворачивает нас поперек волн.

Катера прекратили стрельбу. Видно, решили, что на нас снарядов не стоит тратить.

— Тепленьких хотят взять, — с ненавистью сказал командир.

Он покачнулся, обеими руками схватился за голову. Я подумал: «Сейчас упадет», — бросился к нему. Командир отстранил меня. С минуту он стоял, сгорбив плечи, покачиваясь из стороны в сторону. Потом приказал:

— Запросите центральный пост: как у них там?

Из центрального поста ответили: кормовые отсеки затоплены, люди в них погибли, лодка продержится на плаву еще от силы пять-восемь минут. Командир наклонился над люком и крикнул им вниз:

— Нужно продержаться четверть часа. Слышите? Четверть часа!

Из центрального поста не ответили. Командир опять пошатнулся. Щеки у него стали белее снега. Он рванул ворот кителя и снова крикнул:

— Четверть часа!.. Ясно?!

Снизу, наконец, отозвались. Я

узнал голос механика:

— Есть четверть часа! Продержимся...

Командир приказал позвать старшего помощника.

Я не понимал, что он задумал, как можно продержаться, если у

лодки оторвана корма, не раоота-ют помпы и море свободно вливается в отсеки через пробоины. Я вообще мало чего понимал: смотрел на близкий берег, на мечущиеся катера, на командира...

Старпом вылез из люка до пояса, дальше подниматься не стал. Он был перемазан в соляре, из полуоторванного рукава его кителя торчали рыжие клочья слежавшейся ваты.

— Как там? — командир ткнул пальцем в круг люка.

Старпом затряс головой.

— Говорите громче, не слышу.

Командир нагнулся к нему и

почти криком повторил вопрос. Старпом махнул рукой.

— Плохо. Шесть человек осталось. Двое ранены. Вода быстро прибывает.

— Как запалы?

— Вставлены.

— Спички?

Старпом похлопал ладонью по нагрудному карману кителя.

— С матросами говорил?

— Они — как и мы.

— Ясно. По готовности доложите и ждите мою команду... — Командир помедлил. — Если я не смогу, он подаст, — и показал на меня.

Стояла тишина. Катера заглушили моторы и болтались на волнах в отдалении. Где-то на берегу пророкотал взрыв, и над холмами позади маяка поднялось черное пушистое облако. Изредка с катеров взлетали ракеты: красные, зеленые, белые.

Но вот фашисты не выдержали. От их группы отделились два катера. Они приближались, петляя по-заячьи, и по всему было видно, еще боялись нас. На мачте ближнего катера подняли сигнал.

Командир спросил:

— Чего они хотят?

Фашисты по международному

своду сигналов требовали: «Сдавайтесь, иначе открываю огонь».

Командир пожевал губами, усмехнулся.

— Приятный разговор. Поднимите им: «Ваш сигнал не могу разобрать».

Я удивился. К чему тут разговоры? Но приказ... Готовлю флаги. А командир снова:

— И не спеши, старшина. Нам торопиться некуда...

Набрал я сигнал, поднял, а фрицы сейчас же в ответ: «Спустите свой флаг», и, конечно, опять: «Иначе открываю огонь».

В это время из люка показался старпом. Он сказал всего одно слово:

— Готовы.

Командир не ответил. Вытянул из кармана кожанки пачку «Бело-мора», щелкнул пальцем по донышку. Потом протянул пачку старпому. Тот грустно улыбнулся.

— Прежде не научился, а теперь уже вроде поздно... Впрочем.

mi в

11