Вокруг света 1964-06, страница 8

в Акура». Он ведет счет врагам. Считает тщательно, скрупулезно. Сколько градин выпадает на один квадратный метр земной поверхности. Сколько в первую минуту. Сколько во вторую. Сколько за все лето. Считает, собирает в термосы, взвешивает на аптекарских весах, фотографирует целиком и в разрезе, нюхает, пробует на язык. Целыми днями сидит в темноте возле фотоувеличителя. Близоруко щурится на свет и ворчит, когда мы приезжаем его проведать.

Серегин встает в четыре. Сейчас, когда идут испытания, эта привычка очень кстати — будильником нас не разбудишь. Когда испытания закончатся, он все равно будет вставать в четыре. Всегда найдутся дела, на которые — хоть убей] — не выкроишь ни минуты. А уж если когда-нибудь Алазань потечет обратно и у Серегина не будет наутро совсем никаких дел, тогда он все равно встанет в четыре. Хотя бы для того, чтобы просто поглядеть на небо. С точки зрения непрофессиональной. Просто посидеть и посмотреть на чистое голубое небо.

А чистое небо в горах бывает лишь самым ранним утром. И тот, кто хочет его увидеть, должен встать в четыре. Тут уж ничего не поделаешь...

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Воздух битком набит свистящими градинами. Ледяные шарики, как пули, длинными очередями хлещут землю. Огромное зеленое поле седеет на глазах. Всего несколько минут—и оно уже совсем белое. Как зимой. И по нему вьются-гуляют белые стяги. Ветер, где-то сорвавшийся с привязи, безумствует, как шаман, — носится гигантскими скачками, вертится волчком, свищет, воет, рычит, рвет и мечет.

Я устроился уютно — на кухне. Это корпус списанного локатора, что-то вроде большого автофургона. Снаружи по локатору бьет, наверное, не меньше сотни «пулеметов». Адский грохот стоит внутри — фургон металлический, и сидишь, как в железной бочке.

Но это пережить можно. Главное—здесь тепло и сухо, есть кофе и сигареты. Отсюда даже как-то приятно полюбоваться разгулом стихии и посочувствовать тем, кого этот разгул застал в чистом поле.

А в чистом поле — Вальпургиева ночь! В воздухе носятся, крутятся, появляются и исчезают куски толя, доски, фанера, консервные банки, чьи-то башмаки Бешено вращаясь и лязгая на ходу ручкой, унеслось куда-то ведро. С треском завалилась палатка — наш склад. Из палатки выскочил ошалелый пес. И тут же, подхлестнутый градом, взвизгнул — и назад, под руины.

Экспедиционный «газик» дрогнул и как-то нерешительно дал задний ход. Наверно, Дима забыл поставить его на ручной тормоз. Надо бы выскочить, затормозить. Высунул руку и мгновенно отдернул назад, прошитую «автоматной очередью».

«Газик» прокатился еще немного, развернулся и встал под углом к ветру. Самостоятельно. Вот умница!

А выскакивать все-таки придется. Надо посмотреть, что там с нашим домиком. Что-то очень уж знакомыми показались мне пролетевшие мимо доски и фанера.

В домике все вверх ногами. На полу по колено воды. Плавают чьи-то вещи. С потолка по всей площади— душ. Вода рвется во все щели. Угол крыши сорван. На моей раскладушке сугроб града.

Ребята в трусах, меховых куртках и резиновых сапогах. Ноги — выше сапог — тонкие, синие. Стоят и хохочут во все горло. (Смех явно нервный.) Я присоединяюсь. А что делать? Действительно смешно — противоградовая экспедиция...

Задняя стенка домика вдруг выгибается парусом и трагически трещит. Дима бросается на нее грудью.

— Ребята, скорей! Завалится!..

Мы кидаемся на помощь. Дима знает, что говорит, — он эту стенку сам строил.

Серегинский огород исчез с лица земли. Был у нас огород за домиком. Хозяйственный Серегин разбил

несколько грядок, посадил огурцы, редис, лук, укроп, — теперь там чистое место. От грядок не осталось и следа. Только черная земля да несколько жалких травинок...

По дороге от Алаза-ни возвращаются домой колхозники, застигнутые градом в поле. Мокрая одежда, тяжелая поступь. При взгляде на них невольно сжимается сердце—ведь на полях сейчас что-то вроде серегинского огорода. Наше веселье обрезает, как ножом.

— Пойдемте, — мрачнея, говорит Тамара Шевалди-на и первая уходит в домик.

Да... Нечего нам торчать на глазах у людей. Что с того, что никто из нас — ни я, ни Томка, ни Димка—не виноват в том, что сегодня граду удалось прорваться в долину? Для них мы не Дима и не Тамара как таковые. Для них мы — Алазанская противоградовая экспедиция, мы — градобои. Градобои, побитые градом...

В Кахетии борьба с градом дело не новое. Здесь она началась едва ли не раньше, чем где бы то ни было. На вершине горы Циви-Тура до сих пор стоит старинная пушка, из которой пытались расстреливать тучи, наверно, в XVIII веке — еще при Ираклии II. Град всегда здесь был синонимом горя и слез, голода и нищеты. Этот враг был тем страшнее, что людям нечем было от него защищаться. Против него