Вокруг света 1965-02, страница 57

* * *

Белых на плантации было совсем немного, и те из них, кто возделывал землю, отупевшие, угрюмые оборванцы, расплачивались за какие-то давно забытые преступления против короны. Лихорадка дремала в них, просыпалась по временам со свирепым ворчанием и снова забывалась в полусне, не закрывая недремлющего злого ока. Они месили руками жидкую грязь на полях, за годы рабства глаза их потухли, плечи опустились, унылое тупоумие оплело мысль липкой паутиной. Говорили они на нелепой смеси лондонского жаргона и языка гвинейских негров, пересыпанной обрывками трескучего карибского говора.

Когда срок их рабства истекал, они некоторое время бродили неприкаянно вокруг, с какой-то завистью наблюдая, как работают остальные. И вскорости либо подписывали новый кабальный договор, либо пускались в разбой.

Надсмотрщик, один из бывших рабов, истязал своих прежних собратьев по труду, вымещая на них все, что сам выстрадал.

Джеймс Флауэр привез Генри на берег: застывший в тоске юноша чем-то тронул его душу. До этого ему никогда не приходило в голову, что рабы — тоже люди, он, не задумываясь, следовал наставлениям Катона Старшего о том, как обращаться с рабами. Но здесь перед ним был настоящий человек, и, вероятно, благородного происхождения. Этот юноша кричал, что он не хочет быть рабом. Другие же сходили на берег, зная свою судьбу и полные упрямой затаенной злобы, которую из них надо было потом выколачивать.

— Не убивайся, малыш, — сказал плантатор. — Ты слишком молод, чтобы ходить в плавания на острова. Пройдет несколько лет... и ты станешь настоящим мужчиной.

— Но я мечтал стать пиратом, — уныло молвил Генри. — Я отправился в море, чтобы разбогатеть и стать знаменитым. А как я этого добьюсь, если теперь я раб и вы меня отправите мотыжить землю на плантации?

— Ты не будешь мотыжить землю на плантации. Я хотел... я всегда хотел, чтобы у меня в доме был какой-нибудь паренек, ведь я становлюсь стар. Мне нужен,., приятель, собеседник, с которым я могу делиться мыслями, который готов слушать меня. Соседи приходят ко мне и пьют мое вино, а сами потом, наверно, смеются надо мной и над моими книгами — моими чудесными книгами.

А ты, быть может, согласишься коротать со мной вечера, и мы будем говорить о книгах. Твой отец, наверно, джентльмен, это видно по тебе.

А сейчас, — кротко продолжал Джеймс Флауэр, — у нас будут вешать человека, и мы должны поспешить, чтобы успеть вовремя. Я точно не знаю, в чем виноват этот парень, но, видно, натворил дел. И что говорить об этом — у какого же это писателя? Одним словом, где-то я читал: «Главное в наказании то, что и другие видят, какая их может постигнуть участь». Да, я считаю, что время от времени не мешает кого-нибудь повесить. Это дороговатая, но прекрасная воспитательная мера по отношению к остальным. У меня этим занимается надсмотрщик. И знаешь, по-моему, ему это доставляет удовольствие.

Флауэр привел юношу к глиняным хижинам, крытым тростником; они вплотную примыкали друг к другу и стояли, образуя внутри квадрат, нечто вроде небольшой площади. Посредине этой площади, как страшный идол, возвышалась виселица черного дерева; до блеска натертая растительным маслом, сГна тускло светилась в лучах солнца. Виселица была поставлена так, что каждый раб, выглянув из своей лачуги, видел это черное чудовище, на котором и он мог встретить свой конец. Надсмотрщик не пожалел труда. Он собственноручно натирал темные бревна. Он частенько стоял, не сводя с виселицы глаз, склонив голову набок, — так художник разглядывает свое новое творение.

Флауэр сел и усадил Генри рядом. Всех рабов пригнали на площадь. И Генри увидел обнаженную черную фигуру, которая извивалась и корчилась на конце веревки, а негры вокруг со стоном раскачивались взад и вперед; белые рабы скрежетали зубами и грубо бранились, чтобы не разразиться криком. Карибы сидели на земле и без особого интереса и страха наблюдали за происходящим. Когда все кончилось и несчастная черная жертва бессильно повисла со сломанной шеей, плантатор взглянул на Генри и увидел, что тот сотрясается от судорожных рыданий.

— Знаю, в первый раз трудно это перенести, — сказал Флауэр мягко. — Когда я в первый раз увидел казнь, я долго не мог спать. Но через некоторое время, через пять, десять, пятнадцать раз, начинаешь относиться к этому зрелищу равнодушно и даже не задумываешься о нем — во всяком случае, не больше, чем о цыпленке, которому свернули шею.

Генри все еще горько всхлипывал.

— Я тебе покажу в книге Ольмарона о жестоких