Вокруг света 1966-09, страница 8

Он был солнцепоклонником, просыпался рано и на балконе проводил лучшие свои часы. Он ходил в бедной, потертой одежде — наполовину моряк, наполовину архангел; он давно отвык от морских путешествий, от таможен, от моряков. Каждый день он доставал свой костюм из черного сукна, чистоту которого поддерживал на моих глазах с педантичной тщательностью. Но никогда я не видел его на улице в этом парадном наряде, который он хранил в своем первобытном шкафу среди остальных сокровищ.

Его ценнейшим и любимейшим сокровищем была, однако, скрипка Страдивари, которую всю свою жизнь он ревностно берег, не прикасаясь к ней и не допуская, чтобы кто-либо другой дотронулся до нее.

Дон Сойло задумал продать ее в Нью-Йорке — ведь только там он мог бы получить целое состояние за благородный инструмент. Иногда он вынимал футляр из неказистого шкафа, и мы с религиозным благоговением смотрели на скрипку. Однажды дон Сойло уедет и вернется без скрипки, но зато с пальцами, отягощенными золотыми кольцами, и с золотыми зубами, которые по давнишней мечте дона Сойло должны закрыть провалы, оставленные в его рту поздним возрастом.

Однажды утром он не вышел на балкон. Мы похоронили его наверху, на холмах, в костюме из черного сукна, который впервые облег его нищий костяк.

Струны Страдивари не заплакали при его погребении. Никто не умел играть. И когда открыли его шкаф, скрипки там не оказалось. Наверное, она улетела к морю или в Нью-Йорк, как мечты дона Сойло.

ЧЕЛОВЕК СО ШПАГОЙ. В

1930 году я вернулся из Индии. Я вернулся в Вальпараисо. И скоро я уже блуждал по его улицам.

Я спросил соседей:

— Есть где-нибудь что-либо сногсшибательно новое, чтобы я сразу почувствовал, что вернулся не зря?

Они ответили:

— Вряд ли у нас что есть. Но если вы пойдете по этой улице, вы столкнетесь с доном Барто-ломе.

— И как я его узнаю?

— Тут нельзя ошибиться. Он всегда ездит в карете.

Несколько часов спустя я покупал яблоки в лавке, когда у дверей остановилась карета. Из нее явилась высокая мешковатая фигура в черном. Человек вошел в лавку.

С его плеча бесцеремонно перелетел на мое ярко-зеленый попугай.

Я спросил господина:

— Вы дон Бартоломе?

— Да, это я. Меня зовут Бартоломе,— ответил он, вытянул длинную шпагу из-под своего плаща и протянул мне, одновременно наполняя свою корзину яблоками и виноградом. Это была старая шпага, длинная и острая, с рукоятью в серебре, инкрустированной мастерами, знавшими свое ремесло,— рукоять была похожа на раскрывшуюся розу.

Человек медленно нес полную корзину к своему экипажу.

Я не знал его и никогда больше его не видел. Но молча и почтительно проводил его, открыл дверь кареты и торжественно вернул ему его птицу и его шпагу.

Послышался голос кучера и затем стук подков по мостовой.

ЧЕЛОВЕК С ИДОЛАМИ. Вальпараисо полон тайн, козней, неожиданностей. Бедность фонтаном бьет над холмами и подставляет свои лохмотья самому солнцу.

Сразу видно, сколько холмов поглощено бесчисленным людом и во что одевается народ (так же как и то, сколько он не может поглотить и во что он не может одеться). Белье, вывешенное для просушки,— как знамя каждого дома, и рои босоногих с каждым днем пополняются, выдавая неистощимую любовь обитателей холмов.

Но вблизи моря, на Плано, есть дома с балконами и закрытыми окнами. К ним подходит не каждый ключ, и к ним ведут редкие следы.

Решившись ехать на Острова, я отправился как-то к дому ученого. Я несколько раз поднимал бронзовое кольцо, давая знать о своем приходе.

Наконец послышались слабые шаги, и вопрошающее лицо возникло в темноте портала. Дверь приоткрыли ровно настолько, чтобы я смог протиснуться внутрь. Это была старая служанка — ее шаги были подобны шелесту сухих листьев; недоверчивое существо в накидке и фартуке.

Ученый тоже был очень стар,

и только эти двое населяли просторный дом с закрытыми окнами. Я пришел, чтобы увидеть идолов этого дома. Красные фигуры заполняли коридоры и стены, маски с белыми и серыми полосами; статуи, воплощающие исчезнувшую анатомию божеств Океании; какие-то полинезийские лохматые создания, высохшие, как веники; грозящие деревянные щиты, обтянутые мехом леопарда; ожерелья из безобразных зубов; весла от маленьких лодок, которые некогда бороздили живительные воды, омывавшие берега страны счастья. Разбойничьи ножи попирали стены, серебристо змеясь тенями.

Я заметил, что боги-мужчины из дерева были заботливо прикрыты набедренными повязками. Похоже, что тот же материал пошел на фартук и накидку служанки.

МОТЫЛЕК. Старый ученый передвигался среди своих трофеев с загадочным достоинством. Сопровождая меня из зала в зал, он давал то серьезные, то иронические объяснения всему, что он видел, пережил, продолжал переживать и поныне, глядя на своих идолов. Его белая борода была похожа на фетиши Самоа. Он показал мне свой штуцер и пистолеты, с которыми преследовал врага или антилопу или сражал тигра. И виделось — если чуть отрешиться от его тихого бор-мотанья и от обрывков ёго воспоминаний, — как сквозь закрытые окна просочилось солнце и оставило в доме один-единственный маленький луч — крошечного трепещущего мотылька, до сих пор порхающего среди застывших богов.

Расставаясь, я сообщил ему о своих планах, о намерении посетить в скором времени arenas doradas — золотые песчаные отмели. И тут он огляделся, приблизил свои торчащие белые усы к моему уху и доверительно прошептал: «Она не должна об этом догадываться, ей ни за что нельзя об этом говорить, но я как раз тоже готовлюсь к путешествию». И он застыл на мгновение с пальцем на губах, словно уловил в лесу подозрительные шаги тигра. А затем дверь захлопнулась, внезапно и сумеречно, как африканская ночь.

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ. Иногда Вальпараисо бьется, как раненый кит. Он пошатывается в воздухе, борясь со смертью, умирает и воскресает снова.

6