Вокруг света 1967-09, страница 42

мгновение мглистый горизонт. Море в этом месте некрасивое, перегороженное портовыми сооружениями. Море-труженик, море-работяга. Но именно оно сделало Одессу портом, известным морякам всего мира. В городе есть еще одно море. Оно отделяется от порта мысом. За ним начинаются сады Ланжерона и Аркадии, песчаные спуски Большого фонтана над широкими пляжами. Когда-то здесь были загородные рестораны, в которые по вечерам съезжалась вся праздная Одесса. Здесь на собственных или арендованных дачах жили аристократы и знаменитые одесские дельцы.

Одесские пляжи раздвинулись далеко за линии прежних границ. За шестнадцатой станцией Большого фонтана, где песчаные обрывы, поросшие кустами маслин и полыни, повисли над морем, распаханы новые пляжи. Сюда приезжает летом много полярников. Это стало традицией — приезжать сюда и прогревать до костей закоченевшее от долгих зимовок тело. Но модным курортом Одесса так и не стала. Здесь тихо даже в разгар летнего сезона. Днем все на пляжах, а по вечерам возбужденные солнцем люди прячутся в теплой прохладе парков или уезжают развлечься в город. Но и тогда и теперь ритм городской жизни регулируется морем. Зимой затихает порт, и корабли отстаиваются на якорях с притушенными огнями. Пустуют гостиницы, и снег на пляжах сливается с белой кромкой морского припая.

Я сидел на бульваре. Вокруг был избыток тишины, и чего-то не хватало. Мне не хватало запаха акаций. В это время он обычно наполнял улицы, проникал в дома. Береговой бриз уносил пряный и беспокойный запах в море. Акации вырубили во время войны, когда в осажденном городе нечем было согревать промерзшие дома...

Мое пребывание в Одессе совпало с праздником Дня Победы. После митингов на заводах и в порту, которые проводились за два дня до праздника, после военного парада на Куликовом поле и общегородского митинга в парке имени Шевченко состоялось народное гулянье. С пяти часов вечера по направлению к парку шли толпы народа. Весь городской транспорт и легковые автомобили были оттеснены в боковые улицы, и только трамваи ползли по своим маршрутам... и вагоноважатые непрерывно трезвонили. Ехать трамваем не имело никакого смысла. Идти пешком было куда быстрее.

В самом парке над морем на всех эстрадах играли оркестры. Толпы людей кружили по широким аллеям и только вокруг эстрад замирали неподвижными островками.

В толпе выделялись тем, что не смешивались с нею, парень и девушка. На ее длинных ногах были черные туфли с разбитыми каблуками. Она была в черной юбке и белой нейлоновой блузке без рукавов, приспущенной с покатых плеч. Парень шел, держа перед собой транзистор, в черных, сильно потертых брюках с широкими раструбами и двумя медными пуговицами внизу — по две пуговицы на каждой штанине — и в трикотажной тельной рубашке с короткими рукавами. У него была длинная шея и хорошо подстриженный красивый затылок. Я заметил их у входа. Они оставались одни среди множества людей. Рука девушки лежала на согнутой руке парня, и он прижимал ее локтем. Они не разговаривали, но ни на мгновенье не переставали чувствовать друг друга. Я хорошо знал таких, как он, королей черноморских городов. От их любви девчонки теряют головы, и, как бы потом ни сложилась судьба, королей помнят всю

жизнь. Кто в жизни этот король? Матрос, студент, рабочий судоремонтного завода? Не знаю. Достаточно, что он одессит, хозяин всего побережья и города.

Я потерял их из виду, когда остановился возле эстрады. В глубине раковины открылась дверь, и на эстраду вышла женщина, а за нею несколько пожилых людей в военных и штатских костюмах, но все при орденах. Женщина устремилась к микрофону и радостно сообщила:

— Дорогие товарищи! К нам в гости пришли прославленнее ветераны войны и обороны Одессы.

Пока ветераны усаживались, женщина называла их воинские звания и фамилии. Женщина объявила:

— Товарищи! Слово предоставляется капитану первого ранга Цымракову... — Она передала рослому человеку в черном штатском костюме, завешанному орденами, ручной микрофон.

— Одесситы-ы-ы, я вас приветствую, — сказал он. Он говорил на хорошем одесском диалекте, и слушали его с удовольствием. — Сдается мне, что на Западе хотят забыть, кто выиграл войну. Но мы, одесситы, это хорошо знаем. Мы с вами празднуем День Победы, а между тем многих, кто вырвал ее из фашистских лап, сегодня нет, и их могилы разбросаны по земле. Но мы их помним. Сегодня в столице нашей Родины Москве зажгли вечный огонь памятника Неизвестному солдату. И теперь наши дорогие матери, которые потеряли сыновей и не знают, где их могилы, могут прийти к тому памятнику и поплакать!.. — Я передаю слова капе-ранга со стенографической точностью, а то, что не успел записать, не хочу пересказывать...

Я не сентиментален. Но после речи каперанга мне захотелось побыть одному и, быть может, выпить. После финской войны я служил в Москве в пехотном училище имени Верховного Совета РСФСР — это бывшая Кремлевская школа красных командиров... В моем взводе был курсант Люк-шин. Я встретил его на фронте лейтенантом. Мы оба были лейтенанты и вместе лежали в наспех отрытом окопе, обрадованные и оглушенные необычностью случайной встречи. В ста метрах за проселком были немцы. Мы слышали их голоса.

Люкшин спросил:

— Неужели доживем, товарищ лейтенант, когда можно будет ходить не сгибаясь? — Он обращался ко мне по привычке, как к своему бывшему командиру, полагая, что командир обязан все знать. К тому времени прошло только три месяца войны. Люкшина убили на рассвете. Я не мог его похоронить, потому что под лопатой сразу проступала вода. Его несли на плащ-палатке. У Люкшина была жена. Когда я первый раз ее увидел за проходной, она показалась мне девочкой. Она и была девочкой — эта восемнадцатилетняя женщина, только что окончившая десятый класс. Она стояла в стороне от других девушек и женщин, еще не привыкшая к положению солдатской жены. Потом я видел ее еще несколько раз, всегда одинокую и ожидающую...

Метров триста над морем, на оголенном мысу в парке стоит памятник Неизвестному матросу. Подножие обелиска в тот день было завалено грудой цветов. Для того чтобы положить новые, их приходилось подбрасывать вверх... Обелиск прямо и строго поднимался к небу. Я бы повернул его лицом к морю, чтобы с палуб уходящих и приходящих кораблей видно было пламя вечного огня, символ очищения сердца и памяти.

39