Вокруг света 1968-02, страница 27
где-то внизу специально, чтобы слушать мостик: чувствовалось, что он отлично слышит все слова, ему приятно это, он разбирает их, как бы ни произносились они, и рад этому спокойной радостью от порученной ему привычной работы. Командные слова уходили с мостика в глубину лодки. Резкие и звучные, они возвращались все тем же радостным голосом. Всякий раз я ждал его и улыбался ему, едва заслышав «есть!». Кто этот человек? Он красивый? Высокий?.. Из звуков голоса не складывалось лицо. Лодка все еще стояла, прижавшись к пирсу. И наконец... — Левый малый назад! Легкая дрожь прошла по стали и, казалось, замерла через минуту, став привычной и неощутимой. Опять резкая команда. И опять тот же радостный голос... Еще команда... И сопка, лежавшая прямо перед глазами —сутулый каменный медведь, пьющий из залива холодную, вместе с туманом, воду, — начала поворачиваться как живая. — Малый вперед! Теперь медведь удалялся, не поворачиваясь. Я стоял, высунувшись по плечи из самого верхнего люка, и спиной натыкался на колени сигнальщика. Он один возвышался над лодкой, положив правую руку на сигнальный фонарь. С правого борта, не вырезаясь из утра, темнел какой-то корабль. — Обменяться сигналом! — приказал командир. Сигнальщик развернул фонарь, и через несколько секунд в ответ нам из темного силуэта корабля засверкал зеркальный свет. Точка... Тире... Еще, еще... Залив был спокойным. Тусклое утро не торопилось уступать место дню. Холодный ветер дул навстречу ровно и настойчиво, разрезаясь надвое о сталь рубки. Я спустился по трапу вниз, чтобы увидеть тех, кто ведет лодку. В центральном отсеке, склонившись над журналом, стоя записывал команды матрос. Но на мостике я слышал не его. Я опоздал, тот сменился. Справа, через открытую дверь штурманского отсека виден был блестящий на черном сукне погон штурмана. Ревели дизеля. Поблескивали сотни приборов, от которых был свободен только кусок пола. Ходили матросы, ныряя в люки и выныривая из них. Еще один сидел тут же на чем-то, напоминающем ящик. Рядом с ним стоял флагманский механик. — А куда тебе ехать? — спросил он матроса. — В Ленинград. — И когда б ты хотел? — А как отпустят... — матрос поднял голову. Лицо его было полным и немолодым, такие бывают у тридцатилетних. — Хорошо бы к празднику. — К празднику... Это можно. Тут ехать-то!.. — Механик за^-смеялся словно насильно, подзадоривая смехом матроса и зная, что не подзадорит его — тот ожидал демобилизации. Худое лицо механика как-то мгновенно становилось утомленным. И если он не смеялся, так и оставалось таким. Я понял,что ему надо просто занять себя, пока мы идем наверху, — работа механика начнется под водой. И еще я сразу и уже точно понял: все они — и командир, стоящий на мостике, пытающийся прикурить на ветру, и штурман, у которого я видел лишь погон и тонкую, бледную рядом с черным сукном шею, и матросы, что сидят у торпед, и те, что чистят картошку, срубая с нее кожу пятью ударами ножа, и тот матрос с радостным голосом, который неизвестно где и неизвестно кто, и этот механик, ждущий работы, и даже те, что спят до вахты на черных одеялах коек, спят, как утомленные дети, не слыша рева дизелей, — все они и ведут лодку, а она рассекает ветер сталью рубки и режет утренний залив вспененной за кормой полосой... Горит в рубке акустиков зеленый кошачий глаз импульса, летит в бак с водой очищенная картошка, и радиофицированное эхо выносит команды на мостик, красным блеском отливают у аппаратов торпеды, а у кока на плите закипает чай. Все это было жизнью, размеренной и точной, и потому лодка могла идти в заданный квадрат, а где-то наперерез ей двигалась другая, и в ней все было так же — только она шла, чтобы выследить нас и «торпедировать». Мы «обеспечивали» ее, были целью. Но не мертво стоящей и открытой, а идущей своим курсом на неизвестной для той лодки глубине. Только по правилам игры мы не могли ответить ей залпом... — Приготовиться к погружению! ЧАСОВЫЕ ЖИЗНИ Почти мгновенно в отсеке стало больше людей. Но места для всех были привычны, строго определены, и эта строгая определенность и размеренность — как всегда на хорошо продуманной работе — делали все движения и голоса людей по-настоящему нужными, несуетливыми. — По местам стоять, к погружению! Стрелка на черном приборе, показывая, как море сопротивляется нам, уходила влево: скорость с восьми миль упала до трех. Море накрыло нас. Уже слева и справа, спереди и сзади," сверху и снизу было только оно. И матрос отсчитывал на весь отсек, сколько над нами было моря. Он говорил о лодке как о живой, а о море — в метрах. — Лодка погрузилась на глубину четыре метра... Шесть... Восемь... Пропала качка. Волны уже ходили над нами. На первых из них, нетерпеливо скользнувших над корпусом лодки, еще не было барашков. «Десять... Двенадцать...» — ровным голосом называл матрос. Верх отсека будто начал запотевать. Корпус лодки был покрыт изнутри светло-коричневой вспененной массой, чтобы температура моря не так влияла на температуру в отсеках. И теперь на этой вспененной поверхности море выжало мелкие капли. Собравшись где-то на вентилях в тонкую струйку, капли скользнули по моему лицу — соленые. — Это всегда так: если уж капает, то точно на человека, — засмеялся матрос, стоящий рядом со мной, — я занял его место. Кажется, из всего отсека у него одного было настоящее сиденье, скорее сиденьице: подвижное, величиной с хорошее блюдце — привилегия для наводящего торпеды. — Сальники пробивает. Пустяки, — улыбался он. — А вот если глубже уйти, — он наклонился ко мне, и я видел пучочки его редких усов, — так эта стойка гнется дугой... Потом выйдешь — она распрямляется на глазах... на стр. 41 ► 25 |
