Вокруг света 1968-03, страница 80

дящие на него, и видел их скрытую, наглую усмешку, и слышал голоса: «Тебе не сделать этого...» Утром Жерар был полон решимости идти до конца.

День в Клайшейде выдался теплый, как ло заказу. Задолго до начала стала наезжать публика с соседних прирейнских мест, и даже издалека, на юрких черепашках — «фольксвагенах», туристских автобусах, респектабельных «мерседесах» и древних, чихающих колымагах неведомых марок. Местная коммерция начала веселиться первой. В синих, продымленных залах «гасштеттов» было все как положено. Сочные жареные сосиски — «братворст», потоки рейнского пива, навязчивая канитель расстроенного пианино. Горланили песни, перекидывались в карты. Детям тоже давали отхлебнуть из кружки. Потом нагруженные и навеселе стали Собираться у летного поля — ну, что там покажут сегодня, давайте начинайте! Нетерпеливо выслушали положенные речи официальных лиц, и представление началось.

Пестро раскрашенный спортивный самолет, разворачиваясь над полем, зеркалом вспыхнул на солнце и продолжал набирать высоту. Земля внизу становилась ненастоящей: макетные домики, замшевые пятна леса м группы ждущих людей, еле заметных, только косые тени выдавали их.

Перед выступлением отец с Же-раром были у надгробья Г и, долго стояли около него, глядя на надпись и рисунок — Ги с расправленными полотнищами крыльев, пришитыми вдоль рук и тела. Новые крылья — пластинки Жерара — должны быть надежнее, они сбрасываются — только повернешь захваты кистями, не мешая выходу аварийного парашюта...

Пилот обернулся и крикнул Жерару: «Пора!»

Жерар глянул вниз, оценивая площадку, взглянул на цепочку облаков вдоль горизонта и прыгнул.

Самолет сразу же взял вверх и в сторону. Пилот смотрел на Жерара, оранжевым крестом плывущего над круто накренившейся землей...

Поразительно упорство, с которым люди стремятся к свободному полету, естественному, как если бы человеку было это дано от рождения. Началом были отважные прыжки с крыльями, а затем с зонтиком. Потом, ко

гда в 1808 году зонтик Ленор-мана, нареченный парашютом, спас жизнь первому пострадавшему — Джордани Купаренто, вынужденному броситься с горящего воздушного шара, парашют стал спасательным средством. Другое дело — полет свободный. Не просто падение, но парение на равных с птицами, отыскание восходящих потоков, произвольное маневрирование.

Когда Жерар находил тугой взлетающий поток, невидимая сила бросала его вверх, потом он замирал неподвижный и плавно, осенним листом приближался к земле, пока не попадал на новую волну, и так продолжалось, казалось, бесконечно долго. Но вдруг воздух будто исчез. Жерар надломился и начал нелепо заваливаться на спину...

Было видно, как отец наклонился над сыном. Он припал губами к губам, пытаясь сделать искусственное дыхание по всем правилам — бесконечный поцелуй, который иногда и возвращает жизнь.

Ги и Жерар — родные братья. Но разве не братья тот русский крестьянин, камнем бросившийся с колокольни на самодельных крыльях, и крылатые люди прошлого и нашего века, пытавшиеся осуществить полет птицы?

Если бы могло так случиться и они собрались бы вместе — все эти люди со своими крыльями из дерева, перьев и шелка, отражательными пластинками, о чем бы могли говорить они между собой?

Конечно же, о свободном полете. Полете и снова полете. О встречных потоках воздуха, поднимающих или закручивающих колесом, о захватывающих дух провалах, о непостижимом счастье, о той своей последней ошибке... Они бы поняли друг друга.

И еще потому поняли бы они друг друга, что все они молоды — сколько бы им лет ни было. Они хорошо представляли себе риск, но страсть достигнуть невозможного и еще непокоренного у них всегда была сильнее любого страха. Не потому ли все же есть и всегда будет, если не на соседней улице, то, быть может, в другом городе Земли, отчаянный мальчишка, который, закусив губы, с вызовом смотрит в небо, в бездонное небо...

Деление было таким древним, что здесь, на берегу, никто не знал, что древнее — селение или море.

Селение видело финикийцев и карфагенян, греков и римлян. В нем были развалины замка и арена для боя быков, был рынок, был суд, была начальная школа и отделение банка. Было все, что полагается селению, — и даже дурак.

Пепе-дурак был предметом их гордости. На любые попытки соседей набить себе цену местные патриоты отвечали: «Но у вас нет дурака!» — и на этом разговор кончался.

У Пепе-дурака были карие глаза, очень красивые, кроткие. Временами даже сильные духом люди не могли выдержать взгляда этих ласковых и покорных глаз. Пепе-дурак был тружеником, трудолюбивее которого, быть может, во всем свете не было. Он с готовностью выполнял всякие мелкие поручения, безотказно грузил багаж в автобус. Еще ребенком он повредился в разуме, а может, и от рождения не хватало чего-то. Бывало, ходит целое утро с корзиной из-под рыбы и не знает, где оставить ее и к чему приспособить. А то, бывало, целый божий день ищет что-то на пляже между водорослей.

Временами Пепе не прочь был опрокинуть стаканчик. Смеха ради его напаивали допьяна — и тогда Пепе мучился. Как будто он выздоравливал, а слов, чтобы сказать об этом, у него не было.

Местных жителей кормили земля и море, но еще более — лето. Летом приезжали дачники, и Пепе простодушно верил, что лето было делом их рук, что они-то и привозили его с собой, устилали им землю и море, поднимали его к небесам, эти дачники, снимавшие себе летние домики у пляжа и на горе. Дачники очень хорошо относились к Пепе, и еще лучше относились к нему их дети. Летом у него всегда водились деньги — по крайней мере до тех пор, пока с этим мирились самые бессовестные из его земляков.

Лето уже стучалось в двери, и в кабачке у пляжа, куда сходились с наступлением темноты хозяева дач, только и было разговоров, что о предстоящем сезоне. Уже появились его предвестники — первые дачники, бродившие в поисках дач, небольшого отеля, постоялого двора у моря. И владельцы дач спускались на велосипедах к морю, чтобы сообща об

78