Вокруг света 1968-09, страница 17

дет означать следующее: когда появилась чистая вода, он шел напрямик. Важно было выиграть время. Надо было успевать за весной. Это сопряжено с риском, как, впрочем, и каждый метр движения в Арктике. Промедлишь — впереди будет лед.

— Стоял Югорский шар, — сказал Буторин, — а мы прошли!

Если расшифровать и эту фразу, то в ней одновременно и трудность и радость того, что именно они сумели сделать это. «Стоял Югорский шар» — это значит, что весь пролив был закрыт льдами и даже ледоколы не .смогли бы пробиться. Позже Дмитрий Андреевич рассказывал, что люди в портах ожидали караваны судов и вдруг увидели, что вместо кораблей изо льдов к ним идет маленькая лодка...

— Старуха, чаю, — сказал Буторин и пригласил гостя к столу.

Слово «чай» вмещает в себя весь хлебосольный поморский стол: рыба во всех видах, закуска, водка и попозже, конечно же, чай с пирогами. Так и прошел весь вечер: два друга сидели за столом, неторопливо разговаривали, и постепенно из будничных слов их вырисовывался весь пройденный путь от Архангельска до Мангазеи. Я сидел молча, потому что весь вечер был посвящен тому, что мне и хотелось знать.

Возникла пауза, и после нее Дмитрий Андреевич, отвечая, видимо, на давно заданный вопрос друга, а, может быть, отвечая сам себе и утверждая это, сказал:

— Не старуху же дома охранять...

И все. Одна фраза, а это ответ и на мой незаданный вопрос: «Что заставило вас снова пойти в Арктику?»

Как говорил мне перед тем сам Буторин, он начал плавать с тех пор, как научился ходить. Родился он в Долгощелье, в поморской семье, где вся жизнь построена на воде. С пятнадцати лет начал ходить на промысловых судах: до тридцать шестого года — на зверобое, гарпунером. С тридцать шестого был в Арктике на зимовках: на мысе Челюскина, на прилегающих к побережью островах, на Диксоне. Потом — снова на зверобойных шхунах. Живя в Арктике, в Долгощелье, в обители поморов, еще мальчишкой наслышался легенд о златокипящей Мангазее — вольном городе. Желание пройти по древнему пути поморов не оставляло его, а напротив, от того, что он жил в Арктике, постепенно обретало конкретность плана.

Когда смотришь на Дмитрия Андреевича, кажется, что все начинается в пятьдесят пять. В пятьдесят пять становишься сильнее, мудрее, крепче на изломе; каждой прожитой минутой утверждаешь свой опыт, свои возможности... Почему он снова вышел в море? Потому, что в пятьдесят пять жизнь далеко еще не окончена, и надо иногда оставаться одному, и чтобы ветер в лицо...

На столе уменьшалось посуды, за окном темнело, и в комнате зажгли свет. Пришло время чая и пирогов.

Буторин раньше плавал вместе с боцманом на промысловых судах, и вот теперь боцман решил попенять другу и, улыбнувшись, сказал:

— А ты забыл обо мне.

— Ничего я не забыл, — словно сам себе, ответил Дмитрий Андреевич. — Поставлю теперь мачту побольше да паруса покрепче и...

И боцман понял: значит, была и мачта не очень, и парус небольшой, и, должно быть, сам собирал, и готовил все сам.... И, понимая это, боцман спросил:

15