Вокруг света 1968-12, страница 60

В лесу я один из людей. Никого здесь нет — ни грибников, ни охотников. И от этого только сильнее чувство, что все присходящее рядом с тобой и вдалеке, за стеной молодых елок и орешника, случается не от испуга перед человеком, а само собой. И я стараюсь идти еще тише — быть неза*-метным, чтобы увидеть и услышать лес.

От тропы звучно взлетают рябчики. Пр-р-р-р! — крыльями. И слышно, как летят по чащобе, задевая крылом ветки и сбивая на землю ранний осенний лист.

Стараюсь идти так, чтобы никто из зверей меня не слышал. Если ты раньше услышишь или увидишь зверя — будет тебе удача...

Выхожу через каждые полкилометра на перекрестье просек и просматриваю их. Просеки затянуты дымкой. Это не туман, а ароматные испарения утреннего леса. Если идти по какой-нибудь просеке, рассекающей прямой линией старые сосняки с ковром черники, или молодняки с бархатистым, темно-зеленым, влажным на ощупь мохом, или березовые куртины с первым опавшим и еще нетронутым осенней сыростью и тленьем листом, или одряхлевшие в лишайниках ели — везде тебя будет встречать новый запах. Можно завязать глеи за и по смене запаха узнавать — вот березьяк, он пахнет терпким вином; вот ельник — дохнуло разломанной сыроежкой и растертой в ладонях травой; а если повеяло теплом и смолой — пошел старый сосняк.

Нельзя идти в лес и думать лишь о том, зачем ты пришел сюда, — за грибами, за ягодой или на охоту. Мыслимо ли не запомнить скользнувшую от твоей руки ящерицу, когда ты наклонился за торчащим из пожухлой травы грибом? Неужели, ползая на коленях по черничнику, не услышишь, как поползень или дятел бегают по сосновому стволу, осыпая чешуйки коры? Как можно пройти мимо хлопотливой стайки долгохвостых синиц-ополовничков, кувыркающихся на березах?

Именно в этом прелесть встречи с лесом...

«А-а-о-о-о!» — это в глубине лесного квартала, вероятно, в километре от меня, олень-рогач подает голос. «А-а-о-о! Бао-бао! А-а-о-о!» Он бросает звуки в утренний осенний лес. Словно невмоготу этому громадному зверю с развесистой короной рогов.

«А-а-а-о-о-о!» — и словно взял себя за горло и терзается оттого, что еще сильнее бы надо крикнуть о себе или пригрозить сопернику.

«А-а-о-о!» — вот рвется какая-то преграда в груди, и словно из громадной бочки выходит голос зверя в лес. Слышу и будто чувствую, как вибрируют его голосовые связки, как резонирует звук в его груди, словно она увеличилась до невероятных размеров и сделана из благородного певучего металла.

«А-а-о-о-о!» — продолжает он свою прекрасную песню. И замирают в тоске ланки-оленухи, окружившие своего повелителя.

«А-а-а-о-о!» — исторгает он на последнем дыхании, и голос его звучит словно труба органа.

Это надо слышать. И слышать здесь, в ночной темени или утреннем сумраке леса со всеми его шорохами и запахами.

А тут правее подает голос еще один.

«А-а-о-о! Б а-а-о-о I Ох-ох-ох!» — в конце песни этот олень взревывает и ярится, словно сам себя распаляет на бой с соперником.

«А-а-о-о!» — это я сильнее всех!

«А-а-о-о!» — это мои рога развесистее и мощнее!

«О-о-о-ох!»

Вот о чем поют эти олени, пока я подкрадываюсь к ним.

Молодой одиночка-самец медленно идет, подре-вывая, по тропе к просеке. Я его увидел раньше, чем он меня, но не успел укрыться и упал на колени прямо посреди просеки, надеясь, что он меня не заметит. Но он, не дойдя нескольких метров, все-таки увидел что-то непонятное и новое. Увидел и встал, будто наткнувшись на стену. Он долго стоял за кустами, нагибался почти до земли, вытягивая шею, пытаясь найти просвет в ветках, чтобы лучше меня рассмотреть. А над уже пожелтевшей листвой раскачивались коричневые с белыми кончиками его рога. Потом он не выдержал и, сделав несколько шагов, уставился на меня из-за дерева одним только глазом... Он близорук, как все его сородичи, и так же любопытен.

Уже совсем рядом песни-ревы. Уже кажется, что ветки вибрируют в унисон этим голосам. И становится жутковато оттого, что ты причастен к этому великому оленьему празднику осенней любви.

Легкий утренний ветерок тянет на меня по просеке едкий запах мускуса, запах распаленного оленя — певца, бойца... Слышен топот разбегающихся ланок, когда ОН гонится за избранницей. Слышен и треск ломающихся кустов и костяной стук рогов, сошедшихся в поединке.

И вот метрах в сорока от меня появляется боевая пара. Идут бок о бок через просеку. И тот, что поменьше, — впереди. Большой олень (ах! какие рога!) тяжело поднимает голову и... «о-о-о! а-а-а!» — угроза сопернику.

Растворяется пара в кустах и вдруг снова, словно выполняя какой-то древний ритуал, выплывает на просеку и переходит, ее. И опять «а-о-о! а-о-о!» — угроза тому, кто поменьше. А может, он говорит ланкам: ну, сравнивайте, кто мощнее и красивее.

Грациозны, замедленны движения быков; безразличны они к окружающему. В утреннем сумраке сверкают белые концы отростков на рогах. Нижние— в клочьях травы. Словно пряди волос, они закрывают лоб оленя. Под ними видны налитые кровью, безумные глаза зверя. Бурое тело напряжено до предела. Втянут вымазанный в грязи живот, а шея, обросшая длинным волосом, словно в броне.

Один раз большой олень остановился и то ли с презрением, то ли с негодованием искоса посмотрел на меня, скорее просто в мою сторону. Подсматриваешь? Да?

Ланка вылетела на просеку, несколько секунд смотрела прямо на меня и, сильно ударяя копытами в землю, умчалась в глубину ельника. За ней все стадо. Затопотали, подавая друг другу сигнал опасности. Осталась после них только изрытая земля и перемешанный с ее сырым запахом тяжелый запах оленя.

Солнце уже встало, свистели рябчики, и стадо кабанов, роясь в земле и похрюкивая, спокойно перешло просеку.

58