Вокруг света 1969-02, страница 20

«Со всея русские земли» ставили Смоленский «город», спешно, «не мешкая, с великим радением» — с Запада нависала угроза вторжения, а путь к Москве был открыт. Смоленский «город» строили так, как еще не строили никогда на Руси, да и в Европе такого бескрайнего размаха еще не бывало. С удивлением перед совершенным писали потом летописцы, как «во все грады» были посланы царевы люди с повелением «имати каменщиков и кирпичников, да не токмо каменщиков и кирпичников, ино повелел и горшечников поимати», как искали по всей Руси «письменных и неписьменных каменщиков, и кирпичников, и горшечников, и кувшинников, и гончаров, и печников, и мастеров, которые делают жернова и точила», и везли их и «их детей, и братьев, и дядьев, и племянников, и учеников, и казаков, и всяких людей, которые дела делают... в Смоленск для каменного и кирпичного дела».

К весне 1602 года от смоленской стены были отвалены последние леса, Тридцать восемь башен — четырехугольных, грановитых, с бойницами для пушечного и пищального боя на три яруса, каленого кирпича стена 13—19-метровой высоты с двухметровыми зубцами («со стрельнями через один зубец») окружили деревянный Смоленск неприступной крепостью длиной «три тысячи тридцать восемь сажен с аршином и полуседьмым вершком» — почти в шесть с половиной километров.

...Следуя прихотливым изгибам оврага, но сохраняя «строгость и регулярность», стена уходила на юг к Днепру, она вырастала из земли неспешным белокаменным откосом и на высоте двух метров, словно набрав скорость, взлетала в бескрайне распахнутое над днепровскими холмами небо.

Прямо перед нами, над спускающимся к Днепру склоном холма, стояла многогранная башня. Когда-то эта башня называлась Городецкой.

Вдоль всей стены, чуть выше белокаменного цоколя, перебегая со стен на башни, тянулась ниточка искусно выложенного из белого камня валика. Он не был нужен стене, если смотреть на нее только как на «фортификацию». Но зато как упруго он стянул всю массу крепости воедино и как просто

уничтожил закономерную монотонность стены. Несмотря на невероятные темпы строительства, зодчий позволил себе творить не только по законам целесообразности, но и по законам высокого искусства. «Красотой неизглаго ленной, подобно которой нет во всей поднебесной», назвал, как гласит молва, Борис Годунов смоленские стены...

— А посмотрите на бойницы, — словно угадывая, о чем мы думали, прервал молчание Владимир Владимирович Косточкин. — Нигде до постройки смоленской крепости они не оформлялись так, как сделал это Федор Конь, — он украсил их наличниками, как украшали строители на Руси окна мирных домов. И знаете, — продолжал Косточкин, — когда я смотрю на смоленскую стену, я не могу отделаться от мысли, что Конь, наверно, всю жизнь мечтал строить нарядные, красивые, мирные дома, высокие, торжественные, покойные... И город он видел не только как крепость, но и как жилье. Ведь он был не только «городельцем», но и «палатным и церковным мастером». И стены города украшал, как хозяин свой дом...

...Владимир Владимирович поднял обломок кирпича с прилипшей к нему грубой ноздреватой серой известью...

— Слушайте! — Он слегка ударил по кирпичу рукояткой складного ножа. — Слушайте, как звенит этот камень, о котором писали: «столь тверд, что подобной доброты при многих опытах сделать было невозможно». Кто знает, может быть, этот кирпич держал в руках сам Федор Конь и слушал, как он звенит, прежде чем положить его в стену... Может быть... Ведь мы до обидного мало знаем о Коне. Мы не знаем, где и когда он родился, какими мыслями жил, как умер... Мы даже не знаем, что именно выложил мастер своими руками — какую башню, какой участок стены. А ведь он не только руководил всем строительством, но и наверняка поставил сам одну или несколько башен «для образца».

Владимир Владимирович раскрыл свою записную книжку:

— Вот как ставил, например, мастер стены в Царево-Борисове в то же время: «и прииде на то городище и град нача дела-