Вокруг света 1969-02, страница 21

ти преже своим двором и здела своими людьми башню... Потом с того же образца повеле и всей рати делати...» Это моя давнишняя мечта — найти то, что создал своими руками Федор Конь. Потрогать то, что держал он сам...

Мы поднялись узкими каменными ступенями, врезавшимися в неподатливую толщу стен, на боевую площадку. В рваных проемах искрошенных временем зубцов синела лента Днепра. Отсюда было хорошо видно, как выплеснулся город за крепостные стены — лишь небольшой участок стены остался стоять так, как стояла она, когда впервые подошли к ней вражеские рати...

Вражеские рати приближались к Смоленску. На то место, где пятнадцать лет назад Федор Конь впервые увидел Смоленск, выскочили закованные в легкие рыцарские латы всадники, подняв над головами тонкие копья с треугольными вытянутыми сентябрьским злым ветром флажками.

Посад горел. Горели дома, частоколы, сараи. Черный дым, прошитый смоляными искрами, повис над Днепром. От крытого деревянного моста, что соединял посад с крепостью, остались лишь обугленные сваи, торчащие из серой воды.

Всадники, сбившись в кучу, замерли. Перед ними лежал Смоленск, близкий и недоступный, окруженный каменной стеной, могучей, нарядной своей силой, перехваченной гордыми башнями. Они вонзались своими острыми тесовыми кровлями в низкие свинцовые тучи, и в черных прорезях бойниц поблескивали пищали... Одна бойница заволоклась белым дымом, мгновенье спустя глухой звук выстрела достиг горящего посада, и в жидкую, взбитую копытами грязь глухо упало ядро.

К одному из всадников рейтары рывком подтащили захлестнутого за шею веревкой оборванного смерда.

— Где люди, холоп? Кто жег дома? — уставившись на него злыми холодными глазами, спросил всадник.

— Там все, — прохрипел смерд, указывая на стену. — Все там, — повторил он. — И дети и жены ушли. И дворы свои мы сами пожгли.

Так начиналось то, что потом станет легендой, — двухлетнее «сиденье смоленское». Бесконечная артиллерийская канонада сотрясала город. Не было дров и воды. Начались эпидемии, голод. Зимой 1610 года в день хоронили по 30—40 человек. В апреле — по сто, сто пятьдесят... Но «окаменевший в своем упорстве» город стоял. К весне 1611 года способных к бою мужчин, как писали современники этой битвы, осталось в Смоленске не более четырехсот. Шел двадцатый месяц осады. Огромное войско польского короля, одно из лучших в Европе, беспомощно топталось у почерневших от порохового дыма, потеков застывшей смолы и крови стен.

Исход осады решило предательство. Андрей Дедешин, один из тех, кто помогал Коню строить стены, перебежал к врагам и показал, какой участок стены слабее остальных. К этому времени в лагерь Сигизмунда привезли осадные пушки. 2 июня огромные ядра начали дробить стену. В ночь на 3 июня сквозь пролом в стене в город ворвались первые отряды Сигизмунда. «Жители еще долго бились на стенах крепости, — гласят старые хроники, — в улицах и домах. Начался пожар. Иные из жителей искали себе спасение в храмах. Звуки колокола, пение в церквах, крики и вопли жен и детей, стоны сражающихся, треск от пальбы и горящих зданий — все сливалось...» Оставаясь последнее убежище — собор, каменным холмом высившийся над горящим городом. Под защиту егс стен собралось около трех тысяч женщин, детей, стариков. И когда стало ясно, что его стены не выдержат натиска штурмующих, осажденные предпочли смерть поруганию и плену... Один из смолян — имя его сохранила история, Белавин, — пробрался к пороховому погребу и бросил туда зажженный факел...

«От страшного взрыва, грома и треска неприятель оцепенел, забыв на время свою победу и с равным ужасом видя весь город в огне, в который жители бросали все, что имели, драгоценности и сами с женами бросались, чтобы оставить неприятелю только пепел...»

Мы' не заметили, как наступил вечер. Над городом зажглись огни, и прямо перед нами, в глубине города и над ним, как застывший взрыв, — резкий, сверкающий четкими гранями, взметнулся Успенский собор, построенный в память героической обороны Смоленска 1609—1611 годов на том месте, где три тысячи смолян, не сдавшиеся врагу, погребли себя в горящем каменном кургане,

— Товарищи! — вдруг неуверенно прервал молчание Владимир Владимирович. — Мне кажется, есть идея! — Он посмотрел на нас озадаченно и даже несколько смущенно, что с ним еще не случалось. — Хотите гипотезу?

— Естественно...

— Это, вернее, не гипотеза еще, а предположение — рабочее, но, как мне сейчас кажется, перспективное. Слушайте. На всех башенных бойницах подошвенного боя смоленской крепости наличники четырехугольные. И только у одной — башни Городецкой — верхний срез наличника не прямой, а треугольный.

А теперь представьте себе — мастер ставит башню-эталон, образец. Он выводит ее так, как будут ставить другие башни. Но на ней он оставляет свой автограф — этот затейливый и абсолютно ненужный с точки зрения фортификационных задач наличник. Ненужный, но так напоминающий окно мирного и уютного дома...

— Так, значит, вы нашли ту башню, что построил Федор Конь?

— Не знаю, не знаю. Пока это лишь предположение. Надо искать документы... А может быть, башня вообще перестраивалась... Но предположение есть...

# * *

По вечерам центр Смоленска принадлежит пешеходам. И площадь, освещенная предупредительными, добрыми фонарями, скинув с себя дневную орудовскую официальность, словно радовалась человеческим шагам, гулко откликаясь на них. Мы подчинились неспешному ритму пестрой и веселой толпы, где люди знают друг друга и приветливо здороваются через каждые два шага.

...И вдруг в нескольких шагах впереди, рядом с широкоплечим, коренастым, слегка прихрамывающим мужчиной мы увидели нашу утреннюю попутчицу. Мужчина держал на руках девочку — она была все в том же красном платьице, — и девочка прижимала к груди букет белых гладиолусов.

Толпа вынесла нас в Парк культуры и отдыха. У самого входа в парк, огороженный тяжелыми чугунными цепями, вознесенный над землей девятью каменными ступенями, стоял обелиск. Под чугунной плитой, примостившейся в тени небольших изящных колонн, на которой была изображена карта Смоленска, на цоколе вязью старых букв шла надпись: «Сражение под Смоленском 4 и 5 августа 1812 года».

В тот август в Смоленске пряно пахло яблочной свежестью: урожай фруктов, а особенно яблок, был небывалый. Базары и посадские дворы ломились от всякого осеннего богатства, а к Москве снаряжались огромные обозы.

...В восемь часов утра 17 августа со стороны Краснинской дороги донесся звук пушечного выстрела. А вскоре по дороге к Свирскому предместью подошли сомкнутым строем французские полки.

Два дня шел ожесточеннейший бой у Смоленской стены... «Опламененные окрестности, густой разноцветный дым, багровые зори, треск разрывающихся бомб, гром пушек, кипящая ружейная пальба, стук барабанов, вопли, стоны старцев, жен и детей... вот что представлялось нашим глазам, что поражало слух и раздирало сердце, — писал Федор Глинка. — Полки русские шли в огонь». И снова армия, считавшаяся лучшей армией Европы, была бессильна перед стенами Смоленска. Около семи часов вечера, после очередного штурма, французы отступили от стен города. Согласно общему стратегическому замыслу Барклай-де-Толли отдал приказ об организованном отходе войск от Смоленска...

2*

19