Вокруг света 1969-02, страница 22
В восемь утра 18 августа к Никольским воротам подъехал Наполеон. Спешилсй. Долге смотрел на горящий, обезлюдевший город. Почерневшие от порохового дыма офицеры стояли поодаль. Затем император коротко отдал приказ: подсчитать трофеи, потушить пожары, убрать трупы с улиц, — а затем, ни на кого не глядя, проехал в подготовленные ему покои. Наполеон устал... «Мой друг! Я в Смоленске с сегодняшнего утра. Я взял этот город у русских, перебив у них три тысячи человек, и причинил урон ранеными в три раза больше. Мое здоровье хорошо, жара стоит чрезвычайная. Мои дела идут хорошо», — писал он письмо в далекий Париж императрице, когда над городом опустилась багровая от пожаров ночь. (Вскоре из Смоленска было отправлено еще два письма. «В особенности между русскими стрелками выделялся своей храбростью один русский егерь, поместившийся как раз против нас, на самом берегу, за ивами, и которого мы не могли заставить молчать ни сосредоточенным против него ружейным огнем, ни даже действием одного специально против него назначенного орудия, разбившего все деревья, из-за которых он действовал, но он все не унимался и замолчал только к ночи, а когда на другой день по переходе на правый берег мы заглянули из любопытства на эту достопамятную позицию русского стрелка, то в груде искалеченных и расщепленных деревьев увидели распростертого ниц и убитого ядром нашего противника унтер-офицера егерского полка, мужественно правившего здесь на своем посту...» «Единственными свидетелями нашего вступления в опустошенный Смоленск являются дымящиеся развалины домов и лежащие вперемежку трупы своих и врагов, которых засыпают в общей яме,.. Ни разу с самого начала военных действий мы еще не видели таких картин, мы были глубоко потрясены... Пожар истребил половину зданий: базар, магазины, большую часть домов... Что касается военной добычи, то она сводится к нескольким плохим военным пушкам...») ...«Мои дела идут хорошо...» — еще раз пробежал император глазами по ровным, четким, выстроенным, как солдаты на парадном плацу, бесстрастно замершим словам. Запечатав письмо, Наполеон подошел к окну. Красная ночь стояла над городом. И невидимая в этой ночи, начинаясь от зубчатой стены, уходила на восток, к Москве, старая Смоленская дорога... Холодно мерцавшими трамвайными путями мы прошли под аркой Никольских ворот, пересекли уже опустевшую улицу и снова впереди увидели на углу небольшой площади кусок крепостной стены. Справа от стены был небольшой скверик с тремя рядами деревьев. Деревья были недвижны в теплом воздухе, а в черном уже небе четким и строгим контуром вырисовывались крепостные зубцы. Деревья тянулись своими кронами к стене, и одна ветвь касалась ее мягкими листьями. В низкой траве лежали полированного гранита плиты, и изголовьем их была крепостная стена. Мимо плит шла асфальтовая до-рожка. И на чугунных досках, врезанных в красный кирпич изголовья, мы читали четкие и жесткие буквы: Беляков... Скоробогатов... Иванов... Гвардии полковник... гвардии лейтенант... И цифры: 1943... 1944... 1943... А на одной из досок: «Здесь покоится прах советского офицера, погибшего в 1944 г.». И все. Ни имени, ни года рождения, ни звания. И на черном граните плиты мы увидели свежий букет белых гладиолусов... «По делу», — вспомнился сухой и властный голос старухи с девочкой, и вспомнились ее лицо, замкнутое в себе, и девочка с гладиолусащ*, покойно сидящая на руках чуть прихрамывающего мужчины. «По делу,..» (И вспомнилось еще: через несколько дней после того, как в Москве у кремлевской стены вспыхнул Вечный огонь у могилы Неизвестного солдата, на мраморный парапет рядом с цветами была положена записка: «Сережа, любимый. Всегда помню о тебе! Бу ду к тебе ходить сюда всегда! Помню трудный 1943 год. Целую тебя. Катя. Принесла землю с родины» ...Темные массы деревьев ожили прохладным ветерком, и было слышно, как листья их шуршат по камню стены. Над зубцами башни стояла голубая звезда, а луна, то исчезая, то появляясь в разрыве облаков над стеной, светила как фонарь крепостной стены, настороженно вглядывающейся в темноту. Плиты были иссиня-черными, в их глубине мерцали голубые и оранжевые звезды, и плиты казались вырезанными из черного неба. Открывала этот высокий и скорбный строй плита, у изголовья которой было написано: «Здесь покоится прах Героя Советского Союза Владимира Тимофеевича Куриленко. 1924—1942». Ему было восемнадцать лет... — Ему было восемнадцать лет... — Тимофей Иванович Куриленко, адрес которого нам дали на следующее утро в обкоме комсомола, отец Володи, замолчал, и мы не решались прервать его. — Он всегда мечтал быть военным, моряком. Он ненавидел фашизм. У него мускулы на лице дергались, когда думал он о фашистах. Среди сверстников он всегда казался взрослым... Это я говорю не как отец, а как учитель той школы, где он учился... В старших классах он был комсоргом школы. И уже потом, в 42-м, в партизанском отряде, куда мы ушли с ним, его выбрали секретарем бюро ВЛКСМ... Тимофей Иванович встал, открыл письменный стол и достал связку бумаг. — Вот здесь некоторые записи, что я вел о Володиной работе... «30 марта 1942 года,вместе с Митрофановым, Ивановым. Шиблаковым, — медленно читал Тимофей Иванович, — Володя спустил под откос поезд... 250 фашистов... 10 апреля. Вместе с Ивановым еще поезд... 200 фашистов... 26 апреля Володя сам пустил под откос поезд и взорвал полотно на дороге Смоленск — Орша, 270 фашистов...» А потом мне рассказали о последнем бое... 13 мая 42-го... Володя и еще два его товарища. Костя Иванов и Толя Кирш, вышли на очередное задание — диверсию на железнодорожном полотне. Взрыв был произведен по всем правилам — под колесами поезда с гитлеровцами. 300 фашистов погибло. На место крушения прибыл крупный карательный отряд, начались повальные облавы в окрестных селах, И в деревне Саленки их обнаружили. Они отстреливались несколько часов, гранатами каратели подожгли избу. Костя Иванов погиб. Толе удалось достать лошадь. Он уложил Володю в повозку... И каким-то чудом оторвался от погони, Володя умер от ран в нескольких километрах от партизанского лагеря... Перед тем как прийти сюда, мы зашли в музей. На стене висела картина... Прошитая пулями, охваченная огнем изба. И узкое окно, к которому припал русоволосый мальчик, вжавшийся плечом в автомат, казалось амбразурой крепостной башни, что три с половиной столетия назад поднимал Федор Конь с дружиною на крутых откосах Днепра... * * # Возвращаясь в гостиницу — укладывать вещи в дорогу, мы снова прошли тем же сквером. Три пацана с криком носились друг за другом. Они взбегали на асфальтовую дорожку возле плит, перепрыгивали через чугунную решетку, отделяющую ее и плиты от аллей сквера, и это не казалось кощунственным: высокая торжественность мемориала была давно и прочно вписана в жизнь города и. стала частью этой жизни. На могиле Неизвестного солдата рядом с уже увядшим букетом гладиолусов лежало несколько свежих ромашек. Одна ромашка, видно сдвинутая ветром, лежала поодаль, поверх жесткой травы, касаясь теплых и шершавых, как ладонь Мастера, камней крепостной стены... 1 Сейчас эта записка хранится в Государственном Историческом музее 20 |
