Вокруг света 1969-03, страница 6

Коля были тоже без противогазов. Мы вытащили

4 ребят к выходу, но напрасно: они умерли на наших руках. Чувствую, что я уже задыхаюсь, теряю сознание, падаю на землю. Кто-то поднял и потащил к выходу. Пришел в себя. Мне дали противогаз. Теперь быстро к делу — спасать раненых, что были в госпитале.

...Я не буду описывать, что делалось в госпитале на центральной, такая же картина, как и у нас, но ужасы были по всем ходам, много трупов валялось, по которым еще полуживые метались то в одну, то в другую сторону. Все это, конечно, безнадежно. Смерть грозила всем, и она была так близка, что ее чувствовал каждый. Чу! Слышится пение «Интернационала». Я поспешил туда. Перед моими глазами стояли 4 молодых лейтенанта. Обнявшись, они в последний раз пропели пролетарский гимн...

...Белокурая женщина лет 24 лежала вверх лицом на полу, я приподнял ее, но безуспешно. Через

5 минут она скончалась, Это врач госпиталя. До последнего своего дыхания она спасала больных...»

Кто была эта женщина? О ней, независимо от автора дневника, вспоминал, рассказывая о событиях прошлого, защитник Аджим-Ушкая Николай Арсеньевич Ефремов, Но он тоже не знал ее фамилии. Знал только, что все звали ее Шуренком.

И может быть, именно ее могилу нашли совсем недавно керченские комсомольцы, когда разбирали каменный завал в одной из боковых штолен. Время пощадило светлые волосы женщины и даже сохранило на синей юбке глубокую складку, оставшуюся, верно, с того далекого дня, когда она в последний раз сидела на камне перед раненым...

Это был один из самых трудных дней для гарнизона. Задыхающимся голосом начальник главной рации Аджим-Ушкая старший лейтенант Федор Федорович Казначеев передал в эфир открытым текстом радиограмму:

«Всем народам Советского Союза! Мы, защитники обороны города Керчи, задыхаемся от газа, умираем, но в плен не сдаемся. Ягунов».

К вечеру подсчитали потери. Они были огромны. В строю осталось немногим более двух тысяч бойцов. Срочно было принято решение строить газоубежища. Весь гарнизон, свободный от нарядов и охраны входов, все оставшиеся в живых приступили к строительству. В дело шел камень, старые шинели, одеяла, матрасы, автомобильные покрышки и шины.

Несколько дней хоронили погибших. Хоронили тут же, в каменоломнях, расчищая в камне и в местах отвала ракушечника широкие братские могилы, В политотдел и штаб бойцы и командиры приносили документы и партийные билеты погибших товарищей. Их прятали в черный большой сейф, в котором когда-то хранились секретные документы штаба Крымского фронта. Теперь этот сейф стал хранилищем документов защитников каменоломен.

«К большевикам и всем народам СССР. Я не большой важности человек. Я только коммунист-большевик и гражданин СССР. И если я умру, то пусть помнят и не забывают наши дети, братья и сестры, что эта смерть была борьбой за коммунизм, за дело рабочих и крестьян. Война жестока и еще не кончилась, А все-таки мы победим».

Так написал перед смертью старший лейтенант Степан Титович Чебаненко на клочке бумаги и вложил ее в партбилет. Его нашли при раскопках

братской могилы, в кармане полусгнившей гимнастерки...

А сколько подобных документов хранится, вероятно, в сейфе... Где же он, этот стальной ящик, в каком дальнем штреке или проходе? Под каким обвалом или осыпью?

По многочисленным воспоминаниям очевидцев мы знаем, что до последнего дня сейф был в каменоломне. Его не могли взять бойцы, уходя в свой последний бой, на последний прорыв. И он не мог быть уничтожен, потому что трудно предположить, чтобы защитники Аджим-Ушкая решились навсегда расстаться с летописью своей борьбы. В сейфе были и наградные листы, записи и донесения о героизме и мужестве бойцов гарнизона. Были и другие воинские реликвии. С такими документами люди расстаются лишь тогда, когда нет никакой возможности, ни одного шанса сохранить их.

И трудно предположить, чтобы враг нашел сейф. Фашисты так по-настоящему и не спускались в каменоломни. Они боялись их. Даже после того, как перестали из подземелий раздаваться выстрелы, каменоломни по-прежнему были окружены колючей проволокой. У входов дежурили солдаты. С фанерных дощечек смотрели написанные черной краской слова: «Осторожно. Запретная зона». «Осторожно, партизан».

Фашисты, убедившись в бесплодности своих попыток «выкурить» из-под земли «фанатичных комиссаров» (крылатое выражение, которое с легкой руки командующего 11-й армией генерала Манштейна пошло гулять по фронту), стали сочетать газовые атаки со взрывами.

Теперь саперы выбивали в камне глубокие ямы и закладывали в них тонные и полуторатонные фугасы и авиабомбы. Гремели взрывы. От детонации в штольнях и штреках рушились своды, стены. Обвалы рождали новые обвалы. К этому времени движок в штольнях уже не работал: кончилось горючее. Факелами стали разрезанные на длинные полосы куски автомобильных покрышек. Они давали коптящий, неяркий, но долгий свет.

Фашисты минировали, заваливали взрывами, оплетали колючей проволокой все новые и новые выходы на поверхность. Бойцам подземного гарнизона пришлось отойти в дальние штреки.

В один из дней Александр Трофименко писал в своем дневнике:

«2—3. 6, 42 г. Целый день 2 июня ходил как тень, порой хотелось умереть, чтобы прекратить такую муку... Болезнь усиливается. Силы падают. Температура до 40°. Зато третье июня принесло большую радость — вечером к нам в штаб пришел воентехник первого ранга тов. Трубилин. Он долго говорил с капитаном, после чего я слышал, как он сказал: «Та ей-богу же будет вода», но смысла я не понял, что за вода, откуда. Оказывается, этот Трубилин или Трубин взялся за день дорыть подземный ход к наружному колодцу и достать воду, хотя это и требовало большой напряженности в работе,.. Что же получилось с колодцем? Фрицы его сначала забросали досками, колесами с повозок, а сверху большими камнями и песком. В глубине он был свободен и можно было брать воду. Трубилин уверенно дошел до колодца подземным ходом в результате упорной работы в течение 36 часов, пробил дырку в колодце и обнаружил, что воду брать можно. Тихонько набрал ведро во

4