Вокруг света 1969-08, страница 47

плите были прочерчены несколько линий, прочерчены не хаотично, а в каком-то строгом порядке. Длины этих линий совпадали с длинами некоторых линий самого «вавилона».

И здесь начинается, пожалуй, самое удивительное во всей этой истории с каменными чертежами...

Старорязанская плита была найдена под остатками церкви. По этим остаткам археологи выяснили длину и ширину здания. Оказалось, что они точно совпадают с размерами существующей ныне Успенской церкви в Чернигове. Такое совпадение позволило прийти к выводу, что эти церкви одинаковы и обликом своим. Б. А. Рыбаков исследует размеры так называемого аркатурного пояска Успенской церкви — цепи маленьких арочек, идущих вдоль стен здания, — и получается, что все размеры каменного узорочья — расстояния между колонками, на которые опираются арки, радиус арок, толщина колонок — идеально совпадают с размерами тех линий, что были выцарапаны возле «вавилона». Мало того, только эти размеры и нужны были для построения узора: исследователь, проверяя себя, вычертил на кальке в натуральную величину фрагмент аркатурного пояска, пользуясь только размерами линий, прочерченных на плите, приложил свой чертеж к стене церкви — и чертеж, созданный в XX веке, точно совпал с узором, оттесанным в XII.

«Вавилон» был строительным чертежом древнерусского зодчего, пишет Рыбаков, средоточие его плана и замысла и геометрический прообраз его идеи. Используя линии и размеры «вавилона», зодчий заказывал определенного размера кирпичи и с помощью того же чертежа мог подсчитать, сколько потребуется таких кирпичей; этим же «вавилоном» он указывал каменщикам, какого радиуса арки надо тесать, чтобы ровны были они и ладно легли на белую плоскость еще не существующей стены.

Главная «хитрость храмоздательская», «мудрость градодельцев» была в этих выбитых на камне и прочерченных в глине фигурах, ставших со временем, как считает исследователь, символом мастерства древнерусских зодчих.

Один из камней с «вавилоном», что лежит, врезавшись своей многопудовой тяжестью в небольшой холмик над обрывом, рядом с крепостной стеной, мы увидели в Изборске.

Мы смахнули пыль с камня, осторожно счистили тонкий слой мха. На сером от времени камне явственно проступали небольшими углублениями странные линии, образующие два прямоугольника, вписанные один в другой. Прямоугольники эти были соединены между собой продольными черточками. Все это напоминало какой-то непонятный лабиринт без входа и выхода — и суетливому муравью, вползшему в него, захоти он найти выход, суждено бы крутиться в этих каменных траншеях до скончания своего муравьиного века.

Случайно ли эта плита оказалась рядогл с крепостью? Или суждено ей стать первым доказательством того, что и «крепостной хитрости» мастера пользовались такими же чертежами, что и «других каменных дел» умельцы?

И вдруг вспомнилась легенда о ремнях из лошадиной шкуры, что очертили размеры Ивангоро-да. Разве нельзя предположить, что эти ремни не только отзвук памяти о малых размерах первоначальных стен крепости, но и отдаленное упоминание о каких-то мерных шнурах, — ведь есть

же конкретное и точное свидетельство в летописи, что в древнем Киеве строители производили обмер одного каменного здания «поясом златым» определенной величины?

С Финского залива тянул ветер — сырой, холодный. Он бился о стены Ивангорода, поднимая к небу серую каменную пыль, сорванную с крепостных плит. Но за стенами крепости было тихо, словно морщинистые их ладони старались и сейчас укрыть каждого, кто вверил себя их торжественной надежности. Мы ходили узкими боевыми переходами, неожиданно обрывающимися провалами когда-то тайных западней, поднимались стертыми ступенями стремительных винтовых лестниц башенных колодцев, столь глубоких, что со дна их, казалось, были видны спокойные звезды в сером предвечернем небе, опускались в застоявшуюся сырость подземного вылаза к воде, где в непроглядной темноте каменного мешка, за толстой, скользкой от плесени стеной чудилось движение Наровы, — и не могли уйти от неторопливой и надежной доброты старой крепости: там, где должна бы обрываться она, оказывался еще один «осадной двор», и новая стена оберегала тебя от напастей незащищенного пространства. Но и за той, дальней стеной поднимались венцы новых башен. Ивангород стоял как олицетворение всего того, чем молчаливо одаряют по сей день древнерусские крепости и что можно выразить одним словом — ДОБРОТА.

Не мы первые приложили это слово к понятию крепость. Оно было произнесено здесь, в Иванго-роде, двадцать четыре года назад солдатом в выгоревшей до седого полынного цвета гимнастерке, в разбитых дорогами войны кирзовых сапогах. Он сидел, сняв наушники миноискателя, перекуривая после привычного ему дела.

...— Я не знаю, как звали этого сапера, — медленно говорил Косточкин, — и откуда он родом.

Летом 1945 года по, заданию Главного управления по охране памятников архитектуры мы, два выпускника Архитектурного института, приехали в Ивангород. Крепость стояла черной от порохового дыма — фашисты, отступая, взорвали шесть башен Ивангорода и некоторые участки стены. Мы ходили по искореженным камням крепости и не могли вместить в себя смысл нечеловеческой той злобы, что заставила взрывать не военный объект, не завод, а памятник архитектуры.

И, когда мы уже кончали обмеры и описания, совершенно случайно вот под той башней я увидел под скособочившейся плитой груду авиабомб и тоненькую проволочку детонатора... Она словно караулила мой последний шаг к этой башне, на которой я хотел написать: «Памятник архитектуры. Охраняется государством».

...А потом, когда все было кончено, студент и солдат написали каждый свое: «Осмотрено. Мин нет» — и чуть пониже: «Памятник архитектуры. Охраняется государством...» И солдат сказал тогда:

— А ладно строили, черти! Добрая башня...

Я тогда не обратил внимания на эти слова. И лишь потом, когда начал писать свою первую научную статью об Ивангороде, вдруг неожиданно вспомнил их. Я открыл Даля и прочел: «Добрый — добро творящий».

45