Вокруг света 1969-12, страница 8

БОРИС ПИСЬМЕННЫЙ, наш спец. корр.

ЛЕС И ТЫСЯЧА БОБРОВ

0дна книга запомнилась с детства. На обложке был нарисован громадный словно недоумевающий зубр. Книга называлась «Беловежская пуща» и рассказывала про густые леса, полные всяческих зверей. Тогда это было интересно, но не удивляло: ведь леса всегда густые, они такими должны быть. Вот и в сказках они такие.

Когда горячим июлем отправлялся я в Березин-ский государственный заповедник, то почему-то вспоминал своего беловежского зверя с обложки. Хотя и знал, что Березинский родился в 1925 году «на бобрах», когда крупнейшая по тем временам колония бобров была найдена в верховьях Березины, — а зубров там может и не быть, не тот профиль. И все же я увидел их, уже подъезжая к самой деревне Крайцы — центру заповедника, рядом с дорогой, за переплетом из толстых бревен, огородивших кусок леса.

Я порадовался такой удаче, и чуть позже, когда в домике управления ждал, пока закончится собрание лесничих, и девушка-секретарь протянула мне две брошюры из вновь прибывшей почты, я почти не сомневался, что они о зубрах. Так оно и было: польский каталог перечислял всех зубров на свете под номерами — имена, род и возраст. Тоненькие, кстати, брошюрки: немного зубров.

Я разглядывал на фото рогатых громадин, слышал, как двигаются стулья в комнате рядом и гудят голоса начальников леса, и мне свободно было их представить сейчас кряжистыми силачами, бородатыми и дремучими, как сами леса.

Собрание кончилось, и и. о. директора заповедника — по-юношески угловатый, в рубашке с закатанными рукавами — представил меня одному из лесничих.

Его все уважительно звали Федорыч. Ни бороды, ни могучей силищи у него не было. Зато были красивый синий китель, форменная фуражка с бархатным зеленым околышем, щегольские сапоги и озорные глаза первого парня. Ну и, разумеется, солидная важность: как-никак лесничий. Он тут же предложил мне отправиться с ним «по делу» — на участок — и не терять времени здесь, в центре, будто это была не деревня, которую и в соседнем Витебске мало кто знает, а, скажем, лондонское Сити.

...Грузовик заковылял по бугристой лесной дороге, и два серьезньГх научных работника — они ехали собрать пробы воды — еле удерживали свои бутылки, прыгающие в кузове, в совсем ненаучных сельмаговских ящиках.

Нагнали ягодников. Федорыч постучал по куполу кабины. Мальчонка, две женщины с корзинами, заткнутыми холстом, перебрались через борт и осторожно втащили за собой сухонького деда. Мотор бузил, жалуясь на жару, пыль и кочки. Все мы прыгали на лавках, дед при этом хмурился, а малец расплывался от счастья. Облегченно вздыхали,

ЗА ЛЕНИНСКОЕ ОТНОШЕНИЕ К

когда въезжали в тень от облачка или просека сужалась, правда, ветки тогда хлестали по машине.

— Диду, глянь не пропусти место.

Старик важничал и только кашлял в ответ.

У Березины мы сошли, машина свернула в сторону. В камышах была спрятана моторка.

Зеленые, заросшие берега понеслись навстречу. Жара сразу спала, и упругая прохлада бурлила в руке, опущенной зз борт. Федорыч указывал мне бобровые норы — над крупными стояли вехи с номерками, — дымил сигаретой и блаженно щурился.

— Норы эти, — объяснял он мне, — кончаются вдалеке вместительной комнатой — камерой, вход в норы всегда под водой. Как раз для того, чтобы не оголять эти входы, строят бобры знаменитые плотины, по двести с лишним метров длиной. Есть тут такая на реке Смолинке. Если же берега безнадежно низки, бобрам приходится лепить целые дома, почему-то уменьшительно называемые хатками. В войну, по слухам, в этих хатках приходилось укрываться и людям....

Для бобров Березинский — чистый рай, — убежденно говорит Федорыч. — Человеком оберегаемый. Ныне только учтенных бобров, некогда безнадежно вымиравших на земле, в одном Березин-ском уже под тысячу. Селятся зверюшки и за пределами заповедника, на других реках.

Березина, по преданию, получившая имя от одинокой березы — березины, что росла у ее истоков, в своей верхней части до невозможности вихляста. Плоскодонка резала воду то одним, то другим бортом, ни минуты, наверное, не, шла по прямой. Мы обсудили это обстоятельство. Я сказал, что похоже на слалом, а моторист заявил, что это же «форменная чехарда»». Окончательное мкение высказал Федорыч. Все, что ни говорил он, как потом я заметил, было решительно, и прения кончались.

— Крутому руслу спасибо скажи: река дольше не мелеет, а ехать веселей.

Жара наваливалась на остановках. Довольно частых. Моторист глушил движок, вытаскивал его из воды наверх и, чертыхаясь, срывал стебли кувшинок и водоросли, накрутившиеся на винт. Потом дергал шнур — и мы снова неслись, вернее, поворачивали без конца, поглядывая на мирные кувшинки, как если бы это были рогатые мины. На берегах скирдовали сено, и готовые стога стояли индейскими хижинами с перекрестиями жердей наверху.

За очередным поворотом оказались плоты: березовые и сосновые бревна, перемотанные проволокой, перегородили и без того узкую реку. Покрутившись у хвоста сплава, мы бросились в свободный проливчик, а сплав медленно змеился, вилял хвостом и грозил пришлепнуть нас к берегу.

— Последний год в озеро гонят, — пробурчал Федорыч. — Не дело это — сплав. И косьба и даже сбор ягод...

__— Что же ягодам зря пропадать? — спросил я.

ПРИРОДЕ ~ Как это зоя? — возразил

Федорыч. — Землянику, чер-

б