Вокруг света 1969-12, страница 10

паслись две коровы. Тихо звякали колокольчики, висевшие у них на шее. Они были сделаны из снарядных гильз, и Федорыч тут же определил их калибр. Залаяла собака.

— Артур, живой. Голос дает, — довольно заметил моторист.

Сразу открылась одинокая изба лесника, длинная изгородь с банками и кувшинами на прутьях, отцепленная телега. В телеге на сене устроилась малышня— мал мала меньше. Паренек лет шести, в картузе и с прилипшими к подбородку семечками стучал палкой по колесу. Остальные слушали.

— Где батька? — спросил Федорыч.

— Ко-су то-чит, — под стук сказал паренек. Он закинул палку и пошел с нами.

...Юзеф отложил оселок, поднялся с камня.

— Вот и гости пожаловали...

— Не то чтобы гости, по делу я, — сказал Федорыч. — Премия тебе за кабанов причитается. Вот распишись.

— То за каких кабанов, за январских? Я уж и думать забыл. Мать! — крикнул Юзеф жене. Она развешивала за домом белье, надвинув косынку на глаза от солнца. — Сообрази-ка там чего.

Мы зашли в дом. На столе скоро появились нарезанное сало, малосольные огурцы, ноздреватый ржаной хлеб и тарелки с лесной малиной.

— Красота, полная хата гостей — радовался Юзеф. — Как раз и братан Миша пожаловал. Он у меня куда как редкий гость...

— Чо ж сам ты в глухомань забрался? Я никак в поселке живу город, считай. — Рыжий братан сыпал сало солью и шевелил губами, будто уже ест.

Хозяйка поставила кружки с недавно надоенным, еще теплым желтоватым молоком и все под-кладывала, приговаривала:

— Картошечка молодая, как ягодка.

Федорыч почти не ел, без конца расспрашивал Юзефа о посевах на зимние корма животным, лесных погребах, о покосе. Поругивал, распоряжался. Лесник пошел проводить начальство, я остался в избе с братом.

Потом мы сидели на крыльце, и Юзеф насыпал махорку «крепость середняя» каждому на листок. А через полчаса мы уже ехали с ним на стареньком мотоцикле смотреть по настойчивой моей просьбе, «где кабанов словил».

Я сидел, прижавшись на заднем сиденье, и видавший виды пиджак Юзефа сладко пах дымом костра, махоркой и прелым сеном. Стали на просеке, дальше пешком.

— Зимой идешь тут по просеке, — говорит Юзеф, — белым-бело, следы на снегу счйтаешь... Как окружишь участок, так узнаешь, сколько в леске зверей и кто такие. Для учета смотреть только надо в оба, чтобы одного зверя несколько раз не счесть. Подкормку всем разложить надо, осины лосям свалить, зимой не соскучишься.

Подошли к вольеру, сбитому из еловых стволов.

— Вот тут, — сказал Юзеф, — в вольере картофель насыплю, сам наверху сижу, жду. Январь колючий был. Сожмешься в комок, и только бы не заснуть. В руке кусачки холодом липнут: дверь-то на проволоке висит. Много раз так просиживал. А уж когда придут, про мороз забудешь, каждый шорох стережешь. Стадом подберутся, а внутрь не хотят. Будто умные и все лучше тебя понимают. Повернутся — и нет их. Обратно идти — вот са

мое обидное; и темнота темней и холод холоднее. Из-за невезенья всё. Назавтра снова.

Ну, потом, понятно, забегали смельчаки, грызли картошку, и обратно. Ждал. Однажды все стадо решилось, набросились. Один только старик самец не вошел, так и стоял у входа. Перекусил я проволоку, дверь — хлоп! И пошел домой. На другое утро в санях привез ящик с такой же задвижкой, приставил его к выходу и забрал свинок.

Какому-то другому заповеднику их переслали. В этих делах все по-взаимному. В наших лесах олени из-под Воронежа, а зубры из Белой Вежи. Мы вот кабанов послали да бобров даем.

Мы шли по сухой, трещавшей хвое, густой цепкий кустарник застегивался за нами «молнией»; было бы совсем темно, если бы не дымные редкие столбы солнца. И вдруг в густой чаще — крест. Одинокий могильный крест.

— С блокады, — тихо сказал Юзеф. — Сюда и каратели не всегда лезть решались: кругом болота. Жили в землянках люди. Погибали. На крови здесь земля замешана...

На каждой опушке, пахнущей земляникой и цветами, на каждом пыльном перекрестке дорог, у каждого дерева Белоруссии — память о погибших. Камень в строчках фамилий и званий, звезду или монумент здесь встретишь повсюду. На крови земля.

Откуда-то сверху с мягким шорохом падал хворост и, прбрваЕ паутину, ложился на иглы. Может быть, наверху гулял ветер. Но в ельнике было тихо. Только шорох.

...Под самый отьезд я снова вернулся в Крайцы. Был поздний вечер, почти ночь. Я шел по деревенской улице мимо спящих домов, шел без цели. Ноги сами привели меня на огонь, светивший в избе с приколоченной у входа фанерной табличкой: «Научный отдел». Дверь была приоткрыта, и я заглянул.

И. о. директора в ковбойке с закатанными рукавами писал что-то в ворохе бумаг, закрывавших стол.

— Добрый вечер, директор, — поздоровался я.

Он обернулся, кивнул мне и весело хмыкнул, будто я сказал шутку.

— Какой я директор, — он продолжал писать. — Зоолог я па специальности, и, верно, непутевый: сколько не могу реферат закончить. Днем пока ни минуты: «директор», одних хозяйственных забот — горы. Видите, строится наш заповедник, новые вольеры, музей. — Он показал на белый макет заповедника, прислоненный к стене. — Ас рефератом в общем-то все идет как надо. Вы, кажется, видели у нас охоту по-заповеднически, когда приходится вылавливать, скажем, бобриков, замерять, взвешивать и пускать восвояси. Биометрия называется. Так вот, не из-за любви к искусству ведь это делается. Цифры эти выстроить нужно, просчитать, и тогда только сможете оценить, как идет реакклиматизация, изменяется вид и, самое главное, проступят на свет особенности питания, размножения, а все это нельзя не знать, если собираешься не только следить, а управлять лесным населением. .

Я смотрел в окно, чернильно-синее, в него ничего не было видно, только лампу, стол и директора-зоолога.

— Скоро, скоро настоящий директор вернется. Кончается ему отпуск. А у меня такие две работы наклевываются, только бы время...

8