Вокруг света 1974-01, страница 51

плох. А на самом деле потому и бунтуют, что мир плох.

Стихли овации, Ерошенко исполнил под гитару «Интернационал». Кейдзи бросились на сцену.

Дважды поэта арестовывали, избивали, раздирали веки — не симулянт ли? — и наконец выслали на еще более жестокую расправу к белым во Владивосток. Jly Синь писал: «Англия и Япония — союзники. Они нежны, как родные братья: кто не угоден в английских владениях, не придется, конечно, ко двору и в Японии. Но на этот раз все рекорды грубости и издевательства оказались побитыми... Типично русская, широкая, как степь, натура Ерошенко пришлась в Японии не ко двору. Вполне понятно, что его ждали хула и гонения».

Рассказывают, что он смеялся в глаза кейдзи: изловили слепого, герои.

Во Владивосток, город трехцветных флагов, его привезли под конвоем. Однако на вопрос офицера, не большевик ли он, Ерошенко отвечает: большевизм он пока только изучает.

Семеновцы спрашивают, как в Японии относятся к их атаману.

— Видите ли, большинство японцев считают Семенова доверчивым дураком, которого Япония использует в своих интересах. А русские в Лпонии с негодованием называют атамана предателем, который и деньги и знамена свои получил из рук иностранцев.

Ну зачем он так откровенничает с белобанди-тами? Эта фраза едва не стоила ему жизни.

...Владивостокский поезд довез его только до Евгеньевки. Затем до станции Уссури он добрался в порожняке, спрятавшись от пуль за мешками со щебнем. Дальше пути не было. Ерошенко решил пожить в деревне своей спутницы Тоси.

Милая русская деревенька, купание в реке, разговоры у самовара — поэт наслаждался встречей с родиной. Местный поп предложил ему комнатенку при монастыре. Почему бы не остаться ему здесь, пересидеть в тихом месте все бури?

Но слепой пошел через фронт, в Советскую Россию, к своим.

Полуразрушенный мост соединяет два мира. У красного комиссара, измотанного крестьянского паренька, строгий приказ: раненых эвакуировать, а мост взорвать — вдали уже показались белые цепи. А тут еще этот слепой на его голову: уверяет, что он идет из самого Токио. Ну что бы Ерошенко для порядка выдумать, соврать!..

ОБРЕТЕННАЯ РОДИНА

Я шел по планете, я брел через страны, Искал я любовь и людей настоящих...

Судьба забросила Ерошенко в Шанхай. «Я был ст ашно одинок в этом большом незнакомом городе. К счастью, я повстречал здесь двух старых друзей... Они, как и я, очень тосковали в Шанхае. Мы стали почти неразлучны. Китай оставался для нас загадкой, но мы не находили в себе ни сил, ни желания ее разгадать... Наши корабли счастья потерпели жестокое крушение, и Шанхай казался нам пустынным островом, на который нас выбросили волны. Мы не надеялись ни построить новые

корабли, ни обрести здесь вторую родину. Как безродные странники, с тоской и отчаяньем в сердце мы оставались на этом пустынном острове среди бескрайнего людского моря*>.

Здесь Ерошенко написал «Рассказы засохшего листа».

...Однажды, бродя по шумному городу, «где человек более одинок, чем среди вершин Гималаев», поэт увидел могучее, древнее дерево. Была осень, и на ветке оставался всего один, уже засохший, лист. Сердце поэта сжалось от тоски. Не стал ли он вот таким, никому не нужным листом на могучем древе жизни?..

На Родину Ерошенко попал на склоне лет. Домой возвратился не известный путешественник — о скитаниях своих он рассказывать не любил, — не признанный писатель (творения его хранили японские и эсперантские журналы), а просто много повидавший слепой.

Он ищет Японию в Москве, работает переводчиком в Коммунистическом университете трудящихся Востока. Но Япония уже в прошлом. А что делать сейчас? На этот раз он выбирает край земли — Крайний Север. Едет на Чукотку к старшему брату Александру.

Он учится ловить рыбу и каюрить. Он мчится один на собаках сквозь сумасшедшую пургу. Собаки бросают его, но, к счастью, потом находят. И что же, это пугает его? На «Челюскине» плавал его брат. После крушения ледокола Ерошенко вновь выезжает на нартах — сотни километров по тундре, один, к месту аварии.

Зачем слепой испытывал терпение слепой стихии? Быть может, хотел сам перед собой утвердиться: здесь, на Севере, он может не меньше, чем на далеком юге? Наверное, больше — он доказывал, что нет на свете таких суровых мест, где человек не мог бы оставаться человеком.

Из Заполярья он поехал на самый юг страны, в Кушку. Там он стал директором интерната для слепых детей. Он учил ребят ощущать себя такими же людьми, как зрячие, ходить без палки, ориентироваться в горах. Вырабатывал у них независимую, «зрячую» походку, ставил пьесы, давал советы по гриму. И еще — учил их любить книгу, он создал брайлевский алфавит для слепых туркмен.

Уже после войны он узнал, что сам неизлечимо болен — рак. Возвратился домой, в Обу-ховку, сел за главную книгу. Не докончил. Завел собаку-поводыря, мечтал — пока еще отпущены ему дни — пройти с ней страну с запада на восток. Не успел. Умер он 23 декабря 1952 года.

На могиле его вначале не было памятника: вместо надгробия положили толстую брайлев-скую книгу, на обложке которой слова друга поэта — Лу Синя: «Я понял трагедию человека, который мечтает, чтобы люди любили друг друга... Призываю читателей войти в эту мечту и увидеть настоящую радугу...»

Он был из благородной породы донкихотов — незрячий человек, повидавший мир. Но именно о таких людях сказал как-то Тургенев: если не будет больше донкихотов, закройте книгу истории — в ней нечего будет писать.

АЛЕКСАНДР ХАРЬКОВСКИЙ

4 «Вокруг света» № 1

49