Вокруг света 1974-01, страница 48

зима и начиналось лето, у меня случайно оказалось свободное время, и я зашел к Ерошен-ко. Он жил в семье Чжун Ми. В такой поздний час вся семья спала, в доме было тихо. Ерошенко лежал в постели, нахмурив густые золотисто-рыжие брови. Он думал о Бирме, где когда-то путешествовал, и вспоминал бирманские летние ночи...

— В такую ночь, — сказал он, — там повсюду музыка: и в домах, и в траве, и на деревьях — везде трещат насекомые. Все эти звуки сливаются в гармонию, таинственную и чудесную... В Пекине нет даже лягушек.

Пытаясь спастись от тишины, поэт достал головастиков и начал разводить «музыкантов в пруду». Потом он купил утят. Утята съели головастиков.

...Прошло некоторое время, утята сбросили свой желтый пух, Ерошенко, тоскуя по своей родине — России, неожиданно уехал в Читу... Сейчас лето снова переходит в зиму, а от Ерошенко нет никаких вестей. Так я и не знаю> где-то он теперь... А здесь остались четыре утки;, и кричат они, как в пустыне: «Я...я!»

РАННЯЯ НОЧЬ

Солнце в небе подарило мне видимый мир со всеми его прелестями, а ночь раскрыла передо мной вселенную, бесчисленность звезд и бескрайность пространств, всеобщность и внутреннее очарование жизни. И если ясный день познакомил меня с миром людей, то ночь приобщила к таинствам природы. Конечно, она причинила мне боль, вселила в душу робость. Но только ночью я услышал, что звезды поют, почувствовал себя частью природы...

Пройдут годы, Ерошенко расскажет друзьям: «Я видел Токио», «Мне удалось посмотреть Бомбей». Он запишет сказки в Англии, Бирме и на Чукотке, будет жить в Якутии, на Борнео и на Филиппинах, его книги издадут в Японии и Китае. Отвечая на вопрос, зачем он путешествует по свету, ответит: «Просто я неисправимый бродяга». А сам будет возвращаться к тому дню, когда все решилось: он решил объездить мир, и это желание стало двигателем его жизни.

Москва 1909 год. Дом Солодовникова на Первой Мещанской. Маленькая комнатушка вся заставлена книгами. Василий только что закончил школу слепых, и отец приехал узнать о дальнейших планах. Собственно, у Василька выбор был невелик — либо он станет учителем, либо музыкантом.

...В лусиневской новелле упоминается рассказ Ерошенко «Трагедия цыпленка». Цыпленок мечтал путешествовать, но не умел плавать. Он прыгнул в воду и утонул. Утята загалдели:

— Не Суметь плавать, не любить рыбу и все-таки прыгнуть в пруд — это ужасная глупость!

А хозяйка сказала, что утята должны играть с утятами, а цыплята с цыплятами...

— Ты как дальше жить будешь?

— Хочу путешествовать. Хочу увидеть мир...

— Постой, но ты же... слепой.

— ...узнать жизнь других народов.

— Да ты же не знаешь их языков!

Василий стоял, упрямо наклонив голову.

— Хочу увидеть мир!

Листая работы, посвященные жизни Ерошенко, наталкиваешься на устойчивые словосочетания: «незрячий путешественник», «слепой поэт». Между этими парами слов так и напрашивается союз «но», выражающий здесь удивление. Только Лу Синь, отмечая его богатое восприятие мира, тонко заметил: «Поэт был слеп, но не был глух». Тут подразумевается — сердцем (на Востоке говорят: человек большого сердца, что уже подразумевает светлый ум).

Ерошенко родился нормальным, здоровым ребенком. Четырех лет заболел корью. Тетки потащили его «лечить» в церковь. Там он простудился, затем ослеп. Но четыре года он глядел, широко распахнув глаза, И успел вобрать в себя все краски мира: и засохшие листья, и облако персикового цвета, — которые вошли потом в его сказки.

Четыре года — много это или мало? Лев Толстой говорил, что первые пять. лет дали ему столько же, сколько остальная жизнь. С не меньшим основанием мог бы сказать это о своих зрячих годах Ерошенко. Стоило ли стремиться слепому в Японию, Бирму или на Чукотку, если он не в силах представить себе величие Фудзиямы, красоту пагод Моулмейна, белое безмолвие Заполярья? Ерошенко мог, его воображению было за что зацепиться: здесь и холмы Белгородщины, и ее снежные зимы.

Он знал не только тьму, но и свет. Однако, замечает поэт, ночь вселила в его душу боль и робость. И наверное, вся его жизнь — это прежде всего преодоление и того и другого.

Василек успел увидеть: мир вокруг большой, а сам он маленький. А тут на него навалилась тьма. Привычные вещи били его, ставили подножки. Надо было заново, на ощупь осваивать мир, вначале комнату — стул, стол, кровать, печку, потом деревню, ближний лес. Вскоре он знал на память все тропинки, выработал у себя независимую, «зрячую» походку и очень гордился, когда прохожие спрашивали у него дорогу.

Париж, Токио, Чукотка — все это еще далеко. Будущий путешественник мечтает жить среди природы, пока среди родной. Позже, с завистью рассказывая о слепом американском натуралисте Хауксе, Ерошенко писал: «Мог ли я мечтать о чем-то похожем для себя? Живи я, как он, в лесном доме, в окружении близких... Но я тоскую вдали от лесов и полей, провожу жизнь в духоте гигантских городов — Токио, Лондона, Москвы. Где уж тут пробиться сквозь грохот тихому пению звезд и приобщить меня к таинствам природы!»

Что же не дало ему остаться дома?

А что в крестьянском хозяйстве слепой мальчик? Обуза, лишний рот. Разве что стоять с протянутой рукой на паперти.

Однажды он заслушался пением кобзаря — о краях заморских, о походах казаков в Туретчину. В самое сердце запала песня: мир велик, уйти отсюда, уйти.

— Пойдем со мной, хлопчику, все узнаешь. — Кобзарь погладил его русые кудри. —^ Що ты маешь здесь робыть, слипенький? Пойдем, и маты тэбэ видпустить.

В страшном волнении мальчик прибежал домой. Рассказал все матери и понял: да, другого пути нет — на паперть или с кобзарем побираться. Теперь он мечтал уйти из Обуховки.

46