Вокруг света 1974-01, страница 64Я даже преклонял колена в церкви пастора Свифта и слушал раскаты его гуигнгнмогюдобного голоса, тотчас настораживаясь при звуке детского плача. Сумасшедшая идея, безрассудное преследование... Но я не мог остановиться, продолжал расчесывать зудящую болячку. И вот поразительная, немыслимая случайность, поздно вечером, в проливной дождь, когда все водостоки бурлят и поля вашей шляпы обвиты сплошной завесой, миллион капель в секунду, когда не идешь — плывешь... Я только что вышел из кинотеатра, где смотрел картину тридцатых годов. Жуя шоколадку «Кэдбери», я завернул за угол... И тут эта женщина ткнула мне под нос своего отпрыска и затянула привычное: — Если у вас есть хоть капля жалости... Она осеклась, повернулась кругом и побежала. Потому что в одну секунду все поняла. И ребенок у нее на руках, малютка с возбужденным личиком и яркими, блестящими глазами, тоже все понял. Казалось, оба испуганно вскрикнули. Боже мой, как эта женщина бежала! Представляете себе, она уже целый квартал отмерила, прежде чем я опомнился и закричал: — Держи вора! Я не мог придумать ничего лучшего. Ребенок был тайной, которая не давала мне житья, а женщина бежала, унося тайну с собой. Чем не вор! И я помчался вдогонку за ней, крича: — Стой! Помогите! Эй, вы! Нас разделяло метров сто, мы бежали так целый километр, через мосты над Лиффи, вверх по Графтэн-стрит, и вот уже Стивенс-Грин. И ни души... Испарилась. «Если только, — лихорадочно соображал я, рыская глазами во все стороны. — если только она не юркнула в пивную «Четыре провинции»...» Я вошел в пивную. Так и есть. Я тихо прикрыл за собой двер'ь. Вот она, около стойки. Сама опрокинула кружку портера и дала малютке стопочку джина. Хорошая приправа к грудному молоку... Я подождал, пока унялось сердце, подошел к стойке и заказал: — Рюмку «Джон Джемисон», пожалуйста. Услышав мой голос, ребенок вздрогнул, поперхнулся джином и закашлялся. Женщина повернула его и постучала по спине. Багровое личико обратилось ко мне, я смотрел на зажмуренные глаза и широко разинутый ротик. Наконец судорожный кашель прошел, щеки его посветлели, и тогда я сказал: — Послушай, малец. Наступила мертвая тишина. Вся пивная ждала. — Ты забыл побриться, — сказал я. Младенец забился на руках у матери, издавая странный жалобный писк. Я успокоил его: — Не бойся. Я не полицейский. Женщина расслабилась, как будто кости ее вдруг обратились в кисель. — Спусти меня на пол, — сказал младенец. Она послушалась. — Дай сюда джин. Она подала ему рюмку. — Пошли в бар, потолкуем без помех. Малютка важно выступал впереди, придерживая пеленки одной рукой, сжимая в другой рюмку с джином. Бар и впрямь был пуст. Младенец вскарабкался на стул и выпил джин. — Господи, еще бы рюмашеч-ку, — пропищал он. Мать пошла за джином, тем временем я тоже сел к столику. Малютка смотрел на меня, я на малютку. — Ну, — заговорил он наконец, — что у тебя на душе? — Не знаю, — ответил я. — Еще не разобрался. То ли плакать хочется, то ли смеяться... — Лучше смейся. Слез не выношу. Он доверчиво протянул мне руку. Я пожал ее. — Макгиллахи, — представился он. — Только меня все зовут отпрыск Макгиллахи. А то и попросту — Отпрыск. — Отпрыск, — повторил я. — А моя фамилия Смит. Он крепко сжал мне руку своими пальчиками. Рисунки К. ЭДЕЛЬШТЕИНА — Смит? Неважнецкая фамилия. И все-таки Смит в десять тысяч раз выше, чем Отпрыск, верно? Вот и скажи, каково мне здесь, внизу? И каково тебе там, наверху, длинный, стройный такой, чистым, высоким воздухом дышишь? Ладно, держи свою .стопку, в ней то же, что в моей. Глотай и слушай, что я расскажу. Женщина принесла нам обоим по стопке гвоздодера. Я сделал глоток и посмотрел на нее: — Вы мать?.. — Она мне сестра, — сказал малютка. — Маманя давным-давно пожинает плоды своих деяний, полпенни в день ближайшие тысячи лет, а там и вовсе ни гроша и миллион холодных весен. — Сестра? Видно, недоверие сквозило в моем голосе, потому что она отвернулась и спрятала лицо за кружкой с пивом. — Что, никогда бы не подумал? На вид-то она в десять раз старше меня. Но кого зимы не состарят, того нищета доконает. Зимы да нищета — вот и весь секрет. От такой погоды фарфор лопается. Да,, была она когда-то самым тонким фарфором, какой лето обжигало в своих солнечных печах. Он ласково подтолкнул ее локтем. — Но что поделаешь, мать, если ты уже тридцать лет... — Как, тридцать лет... — У подъезда «Ройял Иберни-ен»... Да что там, считай больше! А до нас маманя. И папаня. И его папаня, весь наш род! 62
|