Вокруг света 1974-06, страница 62

...Крутые горы, с которых спускаются на ремнях.

...Медведи, которые обдирают кожу и мягкие места, но никогда не умертвляют людей; ободранных же «называют камчадалы дранками».

«Гора Алаид на пустом Курильском острову, — записывает Пушкин и помечает: — смотри о ней сказку».

Вот она, сказка, приведенная Крашенинниковым:

«...Помянутая гора стояла прежде сего посреди объявленного озера; и понеже она вышиною своею у всех прочих гор свет отнимала, то оные непрестанно на Алаид негодовали и с ней ссорились, так что Алаид принуждена была от неспокойства удалиться и стать в уединении на море; однако в память своего на озере пребывания оставила она свое сердце, которое по-курильски Учичи, также и Нухгунк, то есть пупковой, а по-русски Сердце камень называется, которой стоит посреди Курильского озера и имеет коническую фигуру. Путь ее был тем местом, где течет река Озерная, которая учинилась при случае оного путешествия: ибо как гора поднялась с места, то вода из озера устремилась за нею и проложила себе к морю дорогу. И хотя... молодые люди тому смеются, однако старики и женщины почитают все вышеописанное за истину, почему о удивительных их воображениях рассуждать можно».

Еще из пушкинского «конспекта»: «Молния редко видима в Камчатке. Дикари полагают, что гамулы (духи) бросают из своих юрт горящие головешки.

Гром, по их мнению, происходит от того, что Кут ¹ лодки свои с реки на реку перетаскивает или что он в сердцах бросает оземь свой бубен.

Смотри грациозную их сказку о ветре и о зорях утренней и вечерней...»

Мелькнуло пушкинское слово — грациозная, — и мы, конечно, присмотримся к той камчадальской сказке, которая так понравилась поэту.

«Когда их спросишь, отчего ветер рождается? ответствуют за истину от Балакитга... Сей Ба-лакитг, по их мнению, имеет кудрявые предолгие волосы, которыми он производит ветры по произволению. Когда он пожелает беспокоить ветром какое место, то качает над ним головою столь долго и столь сильно, сколь великой ветр ему понравится, а когда он устанет, то утихнет и ветер, и хорошая погода последует. Жена сего камчатского Еоля² в отсутствие мужа своего завсегда румянится, чтоб при возвращении показаться ему кра~ снейшею. Когда муж ее домой приезжает, тогда она находится в радости; а когда ему заночевать случится^ то она печалится и плачет о том, что напрасно румянилась: и оттого бывают пасмурные дни до самого Балакитгова возвращения. Сим образом изъясняют они утреннюю зорю и вечернюю и погоду, которая с тем соединяется, филозофствуя по смешному своему разуму и любопытству и ничего без изъяснения не оставляя».

Пушкина, уже много лет наслаждающегося народными сказками и преданиями, конечно же, не могло не заинтересовать тонкое замечание Крашенинникова о том, что первобытные народы ничего не оставляют без объяснения.

Первобытные племена, мышление так называемых «диких» народов весьма занимают Пушкина. Может быть, тут играла некоторую роль романтическая традиция, в моде были экзотические народы, дальние страны, куда в ту пору особенно часто залетало воображение поэтов, философов, утопических мечтателей.

'Кут— местное божество. {Прим. авт.)

² Еоль — Эол, древнегреческий повелитель ветров.

Впрочем, романтическая эпоха проходит. Очень любопытно, что всего за несколько месяцев до «камчатских конспектов» Пушкин «вернулся» из еще более дальних «пустынь северной Америки» и в своем очерке «Джон Теннер» заметил: «Нравы североамериканских дикарей знакомы нам по описанию знаменитых романистов. Но Шатобриан и Купер оба представили нам индийцев с их поэтической стороны и закрасили истину красками своего воображения. «Дикари, выставленные в романах, — пишет Вашингтон Ирвинг, — так же похожи на настоящих дикарей, как идиллические пастухи на пастухов обыкновенных». Это самое подозревали и читатели; и недоверчивость к словам заманчивых повествователей уменьшала удовольствие, доставляемое их блестящими произведениями».

Да и дело не только в романтизме. Детское, непосредственное начало, всегда присутствующее в великом поэте, неожиданным образом открывает ему многое в других «детях» — первобытных племенах и вольных полуразбойных казачьих ватагах, уходящих к неведомым землям.

С такими людьми Пушкин легко находит общий язык — достаточно перечитать «Историю Пугачева», «Путешествие в Арзрум».

Однажды он запишет о своем путешествии в Болдино, куда наступала холера: «Я поехал с равнодушием, коим был обязан пребыванию моему между азиатцами».

«Равнодушие к жизни», — замечает Пушкин, читая Крашенинникова, и отсылает к заинтересовавшей странице:

«Главной у них грех скука и неспокойство, которого убегают всеми мерами, не щадя иногда и своей жизни. Ибо по их мнению лучше умереть, нежели не жить, как им угодно. Чего ради прежде сего самоубивство было у них последней способ удовольствия, которое до самого их покорения продолжалось...»

«Камчадалы плодились, — записывает Пушкин, — несмотря на то, что множество их погибало от снежных обвалов, от бурь, зверей, потопления, самоубийств etc., войны».

Вряд ли стоит судить о том, какие отрывки еще отметил бы Пушкин, если бы довел свои выписки до конца. Выписки, которые, как мы видим, трудно назвать только конспектом — так близки они душевному настрою самого поэта.

Но что же заставило поэта предпринять путешествие на край земли?

III

Без сомнения, личность Крашенинникова была в числе важных причин, побудивших Пушкина к этой работе: он очень любит, а с годами все больше ценит прежних российских академиков, историков, географов, астрономов. Известно, как он чтил память Ломоносова и многих его современников. В чем тут дело? Поэт просто гордится успехами отечественной науки? Конечно, но это ведь и часть его собственной веры... Что может переменить, осчастливить Россию? Поэт, внимательно и пристально изучающий научно и поэтически как свой, так и прошлый век, видит глубокие причины, ведущие к историческим взрывам — народным восстаниям, бунтам, мятежам, революциям. Видит, но мечтает в это время о путях «благого просвещения». Часто сам себе не верит, что так выйдет, — улыбается, но меЧ-Шает... «Правительство все еще единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно' ни было, от него зависело бы стать стократ

60