Вокруг света 1976-04, страница 17

ОСКОЛОК БРИТАНИИ

Цикады распиливали горячий воздух. Квадратики, треугольнички, ромбики — геометрическое многогранье вихрилось бессмысленно и неистово. Воздух крошился, как сухарь...

Я шел вдоль сухого русла реки, делившего этот район Никозии на греческий и турецкий. У реки было название, но я никак не мог заставить себя запомнить то, что не существует. Рядом с дорогой вилась колючая проволока. Она то сворачивалась сумасшедшими кольцами, то таилась в сухой траве и пыли, то подбиралась к ногам, как змея, готовая ужалить. У крутого излома русла греки и турки установили военные посты. Спрятавшиеся за мешками с песком часовые оказались в положении охотников и дичи одновременно.

Меня обогнал мрачный потрепанный автофургон, в котором везли собак — расстреливать в пригородах Никозии. Никакого преступления они, конечно, не совершали. Просто их хозяева вернулись в Англию.

Дойдя до отеля «Акрополис», я поднялся на открытую веранду и занял плетеное кресло рядом со слепым стариком в пробковом шлеме. Его лицо было худым, желтоватым и малоподвижным, как череп. Услышав движение, он откинул голову и протянул руки, словно играл в жмурки.

— Здравствуйте, капитан, — сказал я.

— Здравствуйте... я узнал вас по тому, как вы сели... удивительно, до чего по-разному все это делают... вы опускаетесь в кресло очень аккуратно. Знаете, иногда очень устаешь ничего не видеть.

— Знаете, капитан... От того, что видишь, иногда так устаешь...

Я рассказал ему про колючую проволоку, про мешки с песком и собачий фургон. Старик долго молчал, и мне показалось, что он уснул. Я кашлянул, он сказал:

— Я не сплю... вспоминаю один эпизод... времен войны. В 1941 году я был с британскими войсками, вступившими в Эфиопию со стороны Судана. Мы продвигались быстро и как-то захватили группу итальянских солдат. Лучше бы они убежали или погибли в бою, потому что нам они были ни к чему... обуза. Мы решили их расстрелять. Молодой солдат стал просить, чтобы ему сохранили жизнь... он оставался в семье последним...

кажется, остальные братья погибли... он плакал. Но сохранить его — значило проявить несправедливость по отношению к остальным... поэтому он тоже был расстрелян.

— К чему это вы вспомнили?

— Наши поступки продиктованы жизнью... а она жестока... возьмите, к примеру, смерть: ведь надо было выдумать такое! Жестокость людей оправдана... вот вы говорите о колючей проволоке, о мешках с песком, часовых, собаках...

— И колючая проволока, и вражда греков и турок-киприотов — это работа ваших соотечественников, капитан. Да и собак уничтожают потому, что их предали хозяева...

— Англичане не идеализируют жизнь... они реалисты, вот почему и удалось создать великую империю... хотя это уже в прошлом, — старик выпрямился на стуле, будто вставал под знамя, и я ждал, что он поднесет руку к шлему в торжественном военном приветствии.

Наверное, это вывело меня из себя, поэтому я сказал:

— Но ведь ваша английская армия и ваши родственники забыли вас на чужом острове! Это тоже потому, что они реалисты?.. По сути, они поступили с вами так же, как...

Ко мне, наконец, подошел хозяин отеля, и мы с ним обговорили меню ужина, на который я собирался пригласить местных журналистов.

Перед тем как уйти, я подошел к старику. Я чувствовал неловкость, возможно, дая^е угрызения совести. Наверное, потому, что мой реализм был подпорчен сентиментальностью.

— До свидания, капитан, — я старался произнесли это помягче, но он остался молчалив и неподвижен, как восковой манекен. Может быть, еще мертвее и безнадежнее...

На обратном пути я увидел, как греческий часовой, выйдя из-за укрытия, жестами растолковывал что-то своему турецкому визави на другой стороне высохшего русла. Потом я обратил внимание на то, что колючая проволока вся проржавела и была больше похожа на старую веревку, чем на змею. В этот момент что-то большое и мягкое ткнулось в мои ноги, и я с удовольствием погладил большую лохматую голову Лабрадора. «Рад, что ты жив», — сказал я ему, и он завилял хвостом и заулыбался, а потом побежал дальше, к пустырю у «Никозия-

клаб», на встречу со своими друзьями, которые уцелели.

Было семь часов вечера. К этому времени цикады уставали, горячее дыхание ветра приостанавливалось, а геометрическое многообразие оборачивалось монолитным покоем, и возвращалась уверенность в справедливости и незыблемости мироустройства.

БОЛЬНОЕ МОРЕ

Если верить историкам, а другого выхода у нас просто нет, дело происходило так:

...Море набрасывалось на корабли неистово, будто сводило старые счеты. Особенно пострадал корабль, на котором плыла Беренгария Наваррская: сломаны мачты, паруса опали, как перебитые крылья. Случайно кораблю удалось укрыться в бухте Лимасола. Это на первый взгляд малозначительное событие определило судьбу Кипра на 300 лет вперед.

Император Исаак Комнин относился к крестоносцам с понятной сдержанностью. К тому же он подписал договор с султаном Египта, обязуясь не пускать корабли крестоносцев в порты Кипра. Получив донесение, что в водах Лимасола нашел убежище потрепанный корабль крестоносцев, император приказал его захватить. Возможно, он не спешил бы с захватом судна, если бы знал, что среди пассажиров — невеста английского короля Ричарда Львиное Сердце. Несомненно, однако, что именно этим фактом было вызвано быстрое появление на лимасольском рейде всей флотилии крестоносцев.

Судьба Кипра, разумеется, была предрешена задолго до этого события. Стратегически удобный остров приобрел неотразимую привлекательность в глазах Европы, когда она двинулась завоевывать Ближний Восток. Но для приведения в исполнение приговора истории нужен был повод. Им стало пленение невесты английского короля.

Произошло сражение. Кипрские войска были разбиты, Исаак Комнин взят в плен и заточен в темницу, где вскоре умер, оставив в биографии Кипра имя первого и последнего императора. Ричард и Беренгария весело обвенчались недалеко от поля битвы. А через несколько месяцев политические манипуляции привели на остров нового хозяина — французского барона Ги де Лузиньяна. Королевство Лузиньянов просуществовало с 1192 по 1498 год...

По дороге Неофитос дополнил историю редкими подробностями, которые он излагал так уверенно, будто получил из первоисточника. Я не мог понять, откуда ему стали известны предсмертные мысли Исаака Комни-на. На мой вопрос он витиевато ответил, что воображение неотделимо от истории, как картина художника от холста.

15