Вокруг света 1976-04, страница 40

II

На что мы смотрим чаще всего, проходя или проезжая по городу? На стены домов, на окна, на витрины и вывески, на рекламные щиТы, на всяческие другие условные знаки и сигналы, на всю эту зазывную и вызывающе пеструю «семиотику».

Город не только закрывает от нас горизонты, восток и запад, где происходят самые интересные, заревые события природного дня. В полуденные часы он подбавляет более или менее заметные примеси в состав небесного цвета, и над нами совсем не та голубизна или синева, которую можно считать первородной. А по ночам, в свете фонарей, в зареве микрорайонов, разве видим мы настоящее небо? Нет, мы отгорожены от него какой-то прокладкой, будто слоем папиросной бумаги, и звездный свет не без труда просачивается к нам, тщедушный, едва пульсирующий. Так, живя в космическую эпоху, мы, обитатели великих городов, почти не видим живого космоса.

Но дело не только в городских условиях. Увы, и вне их мы плохо относимся к своему небу.

Едем ли в поезде — что по преимуществу привлекает за окном? Сумасшедший танец деревьев, мосты, водная гладь, полустанки, поля. Небо за всем этим для нас — как бы условный фон, картонная подставка.

Идем ли по лесу — глаза напряжены от постоянного цепкого смотрения вниз, ведь не небо нас тут кормит. И разве лишь иногда особо красивый ствол прикажет взгляду вскарабкаться под самую крону.

Лежим, наконец, на траве, на речном ли песке, на морском ли берегу — вот уж где, казалось бы, время и место для длительного, в полную сласть, разглядывания того, что над нами. Но нет, ленивый пляжник закрывает от неба глаза и открывает их лишь для того, чтобы недовольно поглядеть на облако, которое мешает ему загорать.

Крестьянин, который работает на огороде или в поле, лишь на минуту распрямит непослушную спину: надвигается ли гроза, не слишком ли близко от кур кружит пернатый разбойник?

Даже художники, которым, казалось бы, и кисти в руки, даже реалисты из реалистов, много теряют в своем достоинстве, когда им приходится прописывать на полотне то, что находится выше линии горизонта. И сплошь

да рядом, разглядывая пейзажи, особенно современные, удрученно отмечаешь, что авторы их еще не завязали, видимо, прочного знакомства с небом. Живописец, к примеру, изображает март, и все вроде бы точно: тени на снегу — с мартовской синевой, березовые и ольховые рощи — с темНо-сиреневым, опять же мартовским отливом в ветвях. Но облака-то, облака?! Они сюда прикочевали не иначе из июля, из самой середины лета. В марте мы никогда не увидим таких вот стройных и плотных облачных гряд. Мартовская облачность, как правило, рассеянно-размытая, нечеткая в очертаниях, парная, только что от дымящегося наста, она как бы лишь грезит о том, чтобы стать настоящими облаками.

Слов нет, наши возможности наблюдать небо теперь неизмеримо возросли. Я говорю даже не о космонавтах и не о хозяевах превосходных обсерваторий.

Каждый смертный может пережить сегодня нечто подобное тому, что переживали лермонтовские ангелы, чистые и падшие. Мы можем пролететь прямо под облачным днищем или прошить насквозь бесформенно-ватную массу, или оставить облачные перины далеко внизу под собой. Но — увы! — на расстоянии протянутой руки небесная жизнь воспринимается как какая-то условность, так же как условностью представляется сверху и земная поверхность, разбитая на скучные квадраты, прямоугольники, исчерченная геометрическими линиями. Есть там и леса и реки, но как бы не живые, макетные.

Еще более абстрактной, чем из иллюминатора самолета, видится земля с высоты космического корабля: на фотоснимках — прихотливые завитки антициклонов, непривычные человеческому глазу материковые и океанские массивы. Эти снимки менее всего кажутся документальной достоверностью, скорее они напоминают рассеянные фантазии абстракциониста.

Нет, в опыте сотен поколений мы привыкли к другим облакам, к другим зорям, пусть не таким фантастическим и опьяняюще богатым, как с борта орбитальной станции, и нам этот земной угол зрения — снизу вверх и вбок, — похоже, навсегда уже останется более близким, удобным, понятным, достаточным и милым. Что-то должно быть выше нас, иначе и у лермонтовского Демона не было бы угрызе

ний совести. Неба и для нас не так уж мало, была бы лишь охота следить за ним.

III

Впрочем, что следить?* Есть два старых и умных русских глагола: наблюдать и созерцать. Смысл их тонок и сокровенен. Наблюдать и созерцать — это вовсе не то же самое, что, допустим, смотреть. Смотреть можно и равнодушными, безразличными глазами, то есть глазеть. А вот в деле наблюдения и созерцания есть вполне определенная нравственная нагрузка. Ведь что такое наблюдение, как не бережное, участливое отношение к тому, на что смотришь, то есть блюдение (от блюсти) разглядываемых предметов и лиц, душевное к ним расположение. Человек, наблюдающий

природу, как бы по чину своему призван быть ее блюстителем, стеречь ее в неприкосновенности.

Не менее ответствен и богат нравственным содержанием и поступок созерцания, и совершенно неверно то представление о ленивом, праздном, пассивном скольжении по поверхности вещей, которое у нас иногда связывают с этим словом.

Именно на активность указывает уже частица «со»: речь, значит, идет о со-действии, со-участии в чем-то. А само это что-то значительно и самобытно. «Зерцание» — вовсе не смотрение, не зырканье по верхам, мы без труда догадываемся, что речь идет о действии, связанном с принципом зеркальности, отражения. Мы смотрим на природу и отражаем ее в чувствилищах своего сознания, но это действие наше уже вторичное, со знаком «со», потому что и она, природа, не бездушный слепок. Она и сама есть трепетное зеркало, и на живом ее лике неустанно отражаются события внутренней природной жизни. Мы — соучастники этих животворных отражений, этого изливания красоты из сосуда в сосуд, из небесной чаши, например, в чашу водную, а оттуда — в озера наших глаз и дальше, глубже, в сокровенные омуты памяти. И каждый из сосудов должен быть чист и незапятнан, чтобы быть достойным вместилищем содержимого... Вот истинное созерцание.

Созерцая, мы приобретаем нечто для души, и уместно ли тут говорить о регламенте?

С другой стороны, у меня ни

38