Вокруг света 1976-04, страница 39

Синее-голцбое

^^ 1Л и и t

I гда дорога, должно быть, еще

меньше утомляла бы пешехода, ночь на понедельник Но зато тут рискуешь попасть в

положение, в каком оказался, говорят, один из семи древнейших мудрецов, который так прилежно изучал и рассматривал книгу небес, что как раз угодил в яму. Не лучше ли прислушаться к совету другого мудрого человека, который наставлял молодых людей: «Держи очи долу, ум же — горе».

На полпути до леса меня развлекла колония жаворонков. Я никогда не видел их так близко и в таком количестве. Некоторые из них резво бегали в траве, другие ныряли вертикально вверх и почти тут же падали назад, не успев распеться. Я сначала не сообразил, чем вызвана эта их возбужденность — уж не моим присутствием, по крайней мере, — но когда оглянулся, то понял: они ждут первого луча, и ждать осталось чуть-чуть. Небо над дальним еловым забором малиновело узкой каймой, которую, как рукавица древнего ратника, прижимала к горизонту тоже узкая темная туча.

И жаворонки были в дозоре: взмывали вверх по двое, по трое, сыпали наземь, и тут же от почвы отрывалась новая стража. И когда один из них, счастливчик, поперхнулся, залился, запричитал, как было и мне не оглянуться на то, что он увидел? Но он-то был вон как высоко, и то, что ему уже открылось — луч, пронзающий брусничную завесу востока, — до меня, прозябающего внизу, еще не домчалось.

Но имел ли я право завидовать жаворонку? Ведь он ждал, страстно и неутомимо, я же впопыхах уходил от солнца на запад, как будто поспорил, что оно меня не нагонит.

В лесу и правда могло показаться, что я его сильно опередил. Тут еще, пошатываясь после ночной гулянки, вразвалочку пересекали дорогу туманы; глинистые колеи были скользкими, холод поламывал кисти рук.

Но на выходе из лесу, где отдельно стояла кряжистая сосна, я увидел, что все ее коренастое тело, от молодых свечек наверху до корней, бугрящихся в траве,

вставать мне приходи-* -ж лось рано, чтобы не позже трех выйти из дому, иначе я мог не поспеть на поезд, который от станции отходил в шесть ноль пять.

Наши ветлы еще были по пояс в тумане, туман сразу же тончайшим слоем ложился на мою одежду, на руки и на лицо, а ботинки через минуту делались насквозь сырыми от въедливой свирепой росы. Где-то совсем близко на лугу монотонно скрипел дергач, так он, похоже, проскрипел тут целую ночь, не дав себе даже минутного отдыха, преглупая птица.

Со сна я был почти в отчаянье: из мягкой избяной мглы, из теплыни, надышанной детьми, мне приходилось окунаться в инеистые слои тумана, пускаться в долгий и спешный путь.

Дорога взбиралась сначала на один холм, затем на другой, покруче, и тут, немного согревшись от быстрой ходьбы и смирясь окончательно с необходимостью недельной разлуки с семьей, избой, этими местами, я по обыкновению оглядывался. Села уже не было видно, оно угадывалось только по верхушкам ветел да по темному куполку нашей деревянной церкви. Через каких-нибудь минут сорок как раз за нею должно будет подняться солнце, и мне бы так хотелось посмотреть, как это произойдет. Небо там уже светлое, и свет его прибывает мягкими прозрачными толчками, без единой пока кровинки, а надо мной и над полем за моей спиной оно еще смутное, неопределенно-сумеречного оттенка. Впрочем, мне некогда рассматривать, какого именно. Мне нужно идти на поезд и вообще поприлежней поглядывать на лужи, на колеи и кочки. Дорога будет тянуться полем километров пять, и мне лучше не смотреть перед собою далеко, потому что когда смотришь на ходу вдаль, то кажется, что почти не движешься, топчешься на месте, а когда — под ноги, то дорога плывет, как во сне, и то же самое расстояние не так утомляет. Еще лучше бы, конечно, смотреть не под ноги, а на небо, то-

Мир моих открытий

ЮРИЙ лощиц

медно полыхает и вот-вот запалит остальной бор.

Солнце было уже на неудобо-видной высоте. Я только чуял спиной его пребывание, и первое ласковое тепло лизало мне шею.

За совхозом, на последнем отрезке пути, совсем стало жарко — от ходьбы, от тылового света. Тут на всякий случай я еще прибавлял шагу, и в этом мне помогала собственная тень, непомерно длинная, как расстояние между телеграфными столбами, которая скользила впереди по рыжему полотнищу грейдера.

Подходил вовремя полупустой ярославский поезд, в вагоне, остуженном за ночь, было зябко, я мельком глядел за окно на солнце, на отплывающие палисадники и тут же валился на скамью, сунув под голову пустой рюкзак, поджав ноги к животу, закрывал глаза.

Но возбужденный до предела' маршевой ходьбой, утренним холодом, который сидел у меня в глубине легких, а более всего впечатлениями рассвета, — он ведь всю дорогу несся за мной, нарастая, охватывая полнеба, несся, как пламенный воин с разметавшимся плащом, как страж и покровитель, и лишь когда понял, что я успеваю, взвил коня на дыбы и растаял, растворился вместе с ним в золотом ливне света, — возбужденный всем этим, я так и не мог заснуть до самой Москвы, лишь внушал себе, что дремлю и отдыхаю.

В Москве мы вываливались из переполненного вагона, и у меня еще на вокзале начинала кружиться голова — от липкой духоты, от чудовищного обилия людей, от того, чем мы тут дышим на улице и особенно в метро, где нас, несмотря на работу мощных вентиляционных систем, обволакивает испарениями общего пота, и люди уже по дороге на работу, в свои учреждения, выглядят усталыми. Где уж тут «холодок бежит за ворот...».

А потом до вечера сидишь в своем рабочем помещении, с зашторенными окнами — от шума и от солнца, — и кажется, что все это — зыбкий сон, а реально в мире лишь то, что ты оставил утром в ста восьмидесяти километрах отсюда.

37