Вокруг света 1977-12, страница 38

Нет, ни задиров-лубодерин, ни выжигов, ни зарубок Вася не видел.

Дед Серафим словно по тону Васи догадался, что тот наобум ляпнул свое «хорошо». Он обошел поляну по опушке, придирчиво осматривая и ощупывая каждый ствол: не притаилась ли где затянутая жизнью дерева и временем лубодерина, не спряталась ли средь трещин коры аккуратная затеска. Все березы, клены и липы обошел дед вокруг поляны и не нашел ни приметинки, которая указывала бы на то, что у сказочного таежного сокровища есть хозяин.

— Это ладно, очень ладно, что ты хорошо посмотрел, внучок, — почесывая бороду, проговорил дед Серафим. — Чужое добро случаем найти да прикарманить — последнее дело в тайге.

Дед Серафим присел на камень поодаль от поляны, долго вздыхал, словно маялся болью.

Перепархивали где-то в ветвях птицы, молчаливые в эту пору — выведшие и выпестовавшие птенцов и теперь, видно, грустившие по разлетевшимся выводкам. То позванивал, то побулькивал ручеек в стороне. Вершины, каждая по-своему, отзывались под накатами ветра. Солнечные блики рыскали по траве. Изредка в их мерцании вспыхивали ярко-пунцовые венчики ягод женьшеня.

Тоскливы и непонятны были Васе дедовы раздумья об очевидном деле: «Чего голову ломать? Так повезло, а старик на несказанную удачу словно на беду смотрит...»

— Вот что, внучок, — начал дед Серафим. — Я сначала наш корешок вылущу. Ты ж полоть полянку станешь. Да не наскоком, по былиночке.

Старик поднялся, ссутуля широкую спину, словно счастливая удача бременем лежала на его плечах.

— Да ты что, дедушка! — воскликнул Вася. — Чего унывать?

— Молодости радость — крылья, а когда жизнь в когтях едва держишь, она и тяжеленька бывает... Приступай к делу, да не спеши. К каждой травинке присматривайся, прежде чем выдернуть. Еще раз на листья нашего корешка погляди.

— Не спутаю, дедушка.

Дед Серафим посмотрел вслед внуку и побрел вверх по склону. Приходилось поторапливаться, чтобы выкопать маленький, но занозистый корешок, который они нашли. Мал, да мочковат попался женьшень. Десятка четыре светленьких нитей протянулись от не

го во все стороны; длинные, иной на добрую сажень уходил вбок. И каждый приходилось осторожно окапывать костяными палочками, извлекать на свет божий целым и невредимым.

Тем временем Вася, спрыгивая с каменного уступа на уступ, добрался до карниза, с которого женыненевая полянка открывалась как на ладони. Восприняв совет деда слишком буквально, Вася уселся на каменном выступе, прыгая с которого он утром ободрал коленку, и окинул взглядом лежащее перед ним, но скрытое еще в земле сокровище.

Тут он приметил, как в самой середине полянки сверкнуло нечто. Сначала решил — показалось. Но, пошевелив головой, опять уловил необычный для здешних мест блеск стекла.

— Что такое? — спросил он себя громко. — Инте-рес-но...

Взгляд его цепко отметил место проблеска.

— Надо посмотреть...

Опершись грудью о каменный

выступ, Вася прошел по карнизу до пологого спуска и оказался на поляне. Осторожно, но уверенно парнишка направился к чуть согнувшейся под тяжестью плодов стрелке растения. Именно около нее взгляд Васи отметил необъяснимый здесь просверк стекла.

Подойдя к женьшеню, Вася наклонился и увидел выгнутый осколок, будто выглядывающий из земли. Вася присел. Протянул руку к осколку, колупнул его ногтем, чтоб выцарапать. Не тут-то было. Стекляшка плотно держалась в почве. Вася провел пальцем по краям видимого осколка. Только это оказался и не осколок вовсе. Вася вцепился в него и дернул. У него в руке оказалась бутылка, заткнутая пробкор.

Поднявшись с земли, Вася с недоумением оглядел этот совсем нетаежный предмет, хотел его забросить подальше, да внутри бутылки мелькнуло что-то похожее на бумагу.

— Что за ерунда? — сказал он вслух. Но про себя чувствовал — находка его совсем не ерунда. Вася отер с боку бутылки землю и увидел внутри клочок свернутой в трубку бумаги — записку. Пробка, которой была заткнута бутылка, сидела в горлышке прочно. Впрочем, иначе и быть не могло. Ведь клочок внутри ее не намок.

«Чего я мучаюсь? — спросил себя Вася. — Разбить — и вся недолга...»

Он уже догадывался, что может быть написано в спрятанной в бу

тылке записке. Догадывался, но ему очень не хотелось, чтоб сбылась его догадка.

Сойдя с полянки, он ударил бутылку о первый попавшийся камень. Непослушными, словно с перепугу, пальцами поднял записку и развернул:

«Тому, кто найдет женьшень! Постарайтесь сделать так же, как и я, — рассейте собранные семена там, где найдете подходящее место. Знаю, придет время, когда люди станут хозяйствовать в тайге разумно. На память писал Матвей Константинов. 1940 г.».

— Вот это да... — сказал Вася. — Вот это Матвей Константинов!

Паренек ощупывал бумажку: длинную полоску с несколькими печатными буквами по одному краю и зубчиками по другому.

«Оторвана от газетной страницы... — сообразил Вася. — А написано-то когда! iB тысяча девятьсот сороковом году! Перед самой войной. Ух, как давно... Охо-хо! Тогда не только меня, моего отца на свете не было. А вот дед Серафим был...»

И то, что теперь в руках Васи была записка того самого человека, который заложил вот эту плантацию женьшеня, потрясло паренька больше, чем находка женыие-невой полянки. Он сам мельком удивился такой перемене в душе. Ведь несколько мгновений назад ему не очень хотелось даже догадываться о том, что могло быть в записке. Теперь его беспокоило иное: «Знает ли дед Серафим того корневщика? А если нет — как поскорее найти его? Как сообщить ему, что тайга добром ответила, на доброту Матвея Константинова?»

Теперь именно это сделалось для Васи главным.

И он пошел к деду Серафиму.

Старик по-прежнему стоял на коленях, согнувшись в три погибели над солидной уж ямкой. Покряхтывая и «охохохая», он неутомимо шевелил костяными палочками в земле. Вася заложил руки за спину и остановился около него.

— Корень испортил? — разогнулся дед. — Охо-хо... Говорил — не торопись. Вари лучше обед. В деле от тебя помощи, как от козла молока. Показывай, чего натворил.

— Вот, — сказал Вася, протягивая деду записку.

Серафим вроде бы и не удивился, отер от земли руки о рубаху, взял узкий обрывок:

— Ну, а я что говорил? Девятнадцать корней по сорока лет — и без хозяина! Не может такого

36