Вокруг света 1978-03, страница 52

бах. — Война многих запустила в один котелок.

И по просьбе патера он рассказал все, что знал, о прошлом своих приятелей, в том числе и о юном кутиле и бездельнике Конраде Дистельбергене из Оффенба-ха, которому надоела война, ибо, как правило, прежде зиму он проводил в Давосе, бегая на лыжах, а раннюю весну — на Лазурном берегу.

Патер поинтересовался, не расхотелось ли воевать самому Ка-ульбаху.

— Ваше преподобие, — ответил тот, — какая, кажется, может быть радость от войны? Однако посмотрите: я всегда был жалким бедняком, а сейчас офицер. Я несу свою службу, получаю жалованье, имею верный кусок хлеба. А приди эта война к концу, начнется новая страшная война — борьба за существование.

— У вас есть семья? — спросил патер.

— Жена и двое мальчиков.

Вошло в обычай, что офицер Вернер Каульбах провожал патера домой после посещения казино. Сослуживцы не хотели его выслушивать, патеру же он мог рассказывать обо всех своих печалях, обо всем, что приходило в голову. Тот никогда не перебивал его и был благодарным слушателем. Каульбах мог наконец сбросить с души весь груз накопившихся обид, служебных передряг и неприятностей.

Скоро они стали встречаться и помимо казино, гуляли погожими вечерами вдоль берега моря, и не обходилось без того, что иной раз офицер по простоте душевней пускался в рассказы о прибывающих и уходящих в скором времени подводных лодках и о тех, что никогда больше не вернутся, потому что бритты научились-таки охранять Канал.

Однажды вечером они брели своей излюбленной дорогой вдоль берега. Каульбах вопреки обыкновению был молчалив и весь путь хмуро смотрел себе под ноги.

— Ну так что же с вами? — спросил наконец патер, чувствуя охватывающее его внутреннее беспокойство.

— Подлая гнусность! — сказал наконец Каульбах. — Этакая гнусность... Но, ваше преподобие, я не могу рассказать.

— Тогда молчите.

— Но это касается вас! — взволнованно воскликнул офицер. — J4, боже мой, это же так подло!

— Касается меня? — удивленно переспросил патер. — Ну, теперь

уж вы разбудили мое любопытство, милый Каульбах.

— Я все потеряю, ваше преподобие: жизнь, честь — все и повергну свою семью в нищету, если хоть одно слово из того, что расскажу, станет известно кому бы то ни было. Но только ради всего святого молчите об этом, ваше преподобие, — продолжал Каульбах, понижая голос. — Я уверен, что это безумие — подозревать вас: иначе я, конечно, не сказал бы ни слова. Вам не доверяют, ваше преподобие. В вашу исповедальню...

— Что? — воскликнул патер и остановился как вкопанный.

— Да, ваше преподобие, но, во имя неба, не выдайте меня. Это бесстыдное, непостижимое оскорбление церкви! В вашей исповедальне вмонтировано устройство для подслушивания. Вчера ночью. Эту работу выполнял один мой приятель. Но он добрый христианин и очень мучается этим. Он-то и рассказал мне обо всем.

— Пойдемте, Каульбах, — сказал патер, вновь овладев собой и внутренне успокоившись.

— Что же вы все-таки предпримете, ваше преподобие? — прошептал Каульбах.

— Смолчу, — тихо ответил патер. — Снесу позор. Вас я не выдам. Я искренне благодарен вам за то, что вы мне открыли.

— Нет, это я должен благодарить вас, ваше преподобие. О, я хорошо понимаю, как тяжко для вас молчание.

И Каульбах рассказал, что, возможно, это неразумное подозрение связано с потоплением двух подводных лодок, которые были перехвачены и уничтожены английскими охотниками сразу после выхода из Зеебрюгге. Вечером, накануне отплытия, — да ведь патер и сам присутствовал при этом — обоим командирам лодок, как положено, устраивали в казино отвальную...

Они повернули обратно, шли той же дорогой и оба молчали. Каульбах думал: «Патер принял эту историю очень близко к сердцу. Господи, лишь бы все хорошо кончилось».

На следующий день, как всегда, рано утром, патер был в церкви. Он тщательно осмотрел исповедальню и обнаружил микрофон, встроенный под доской между местом священника и исповедующимся, и провода, тянущиеся вверх по пилястре. Затем он подошел к статуе девы Марии с младенцем Христом, что стояла у входа, положил ей на колени большой букет искусственных алых

роз, прошел к алтарю и сотворил утреннюю молитву.

Днем патер Бракель, занимавший под жилье верхний этаж настоятельного дома при церкви, заперся в своей библиотеке и занялся составлением письма на французском языке в адрес германского военного командования.

Вечером он снова сидел за столом со своими партнерами по скату. Подполковник был в отменно благодушном настроении, ибо попал в полосу удач и выигрывал одну партию за другой. Еще более доволен был патер, которому удалось выполнить свой замысел — одна из сигар подполковника лежала в его кармане под сутаной.

— Ну, ваше преподобие, — воскликнул подполковник, раскладывая веером сданные ему карты, — сегодня я держу счастье за шиворот и выпускать его не собираюсь.

Подполковник опять выиграл. Сияя от радости, он обернулся к столпившимся вокруг зрителям.

Патер проиграл больше всех и заявил, что был бы очень счастлив не далее как завтра взять реванш.

— Как вам угодно, ваше преподобие, — ответил подполковник, самодовольно развалившийся в своем кресле, откусывая кончик новой сигары.

Капитан фон Люрхов поднялся, холодно кивнул патеру и удалился.

Патер подумал: «Капитан завтра не придет». Да это было и неважно, ему требовалось только обосновать свой собственный приход.

До глубокой ночи сидел он в своей библиотеке, занимаясь совершенно необычным делом. Перед ним на столе лежала сигара подполковника, папиросная бумага, ручка с тонким пером и длинная игла. Лишь после того, как он затолкал при помощи иглы испещренную мельчайшими буковками тонкую бумажку в аккуратно выдолбленную в сигаре полость и вновь заклеил ее прессованным табаком, патер спрятал бумагу и перо, вложил иглу в одну из книг, стоящих на полках, и отправился в спальню.

Однако заснуть он долго не мог. Еще утром, в церкви, он дождался прихода вдовы Флин и скрытно понаблюдал за ней, поскольку опасался, что, просмотрев знак тревоги, та помчится прямиком в исповедальню. Но он увидел, как она вздрогнула, заметив розы на коленях божьей матери. Потом преклонила колени перед статуей и стала молиться или, по крайней мере, сделала вид, что молится.

50