Вокруг света 1980-10, страница 41

что, торопил жену с бумагами сына, а она все пыталась отобрать у мужа форменную фуражку и взамен просила надеть фетровую, как броня, шляпу. Но ей это не удавалось, и она, неся шляпу в руке, выходила провожать: долго еще, стоя у забора, смотрела мужу вслед...

Возвращался лесник Витас из райцентра к обеду, переодевался и тут же уходил косить траву. А я снова — в ожидании хозяина — копался с Гюнтасом в мотоцикле или бродил с ним по округе.

Гюнтасу, худому, еще не окрепшему парнишке, не было и шестнадцати. О чем бы я у него ни спрашивал, он улыбался. Видимо, ему было в диковинку то, что я интересуюсь вещами естественными, само собой разумеющимися. Разглядываю павлинов, удивляюсь вспаханному им, Гюнтасом, на отцовском тракторе клочку земли, спрашиваю, зачем это в таком небольшом хозяйстве засеяли овес, будто не видел во дворе лошадь, или к чему у огородов собаки на цепи, когда кругом леса и не от кого сторожить... Сознаюсь, я не сразу сообразил: псы охраняли огороды от кабанов, которые ночами выходят из леса, опустошают угодья, превращают их во вспаханное поле... Единственное из всего, что я видел в хозяйстве лесника и что могло еще удивлять самого Гюнтаса, так это огромный десятитонный камень, стоящий у водоема. Его приволок лесник бог весть откуда, как говорили, двумя-тремя бульдозерами. Многим это казалось чудачеством, так могло показаться и Гюнтасу... Но то, что одомашненная кабаниха имеет белого поросенка, легко укладывалось в разумение Гюнтаса...

Уйдя далеко от хозяйства лесника, мы вышли в поле, и на его окраине я увидел соседний хутор.

— Чье это хозяйство? — спросил я.

— Человека, — ответил он.

Опять Гюнтас не скрывал своего удивления — мол, кто еще может жить там?

— А чем он занимается?

— Работает, — односложно ответил Гюнтас.

Но по моему лицу понял: ответ не удовлетворил меня. Некоторое время спустя добавил:

— Строит дом...

Конечно же, нетрудно было понять Гюнтаса. Он рос в добром доме, где умеют и любят работать; родился на природе, а когда стал догадываться, что мир огромен, представил его таким, каким видел и воспринимал эти места: мир из отдельных островков жизни посреди леса, со скотными дворами, павлинами, кабанами, угодьями и птичьими домами, понавешанными

на всех деревьях и телеграфных столбах мира.

Глядя на Гюнтаса, я вспомнил слова моего знакомого биолога-охотоведа из Вильнюса, Альфонсаса Матузявичуса. Он говорил: «...Если человек с детства соприкасается, например, с утками, он без них больше не может жить и сделает все, чтобы утки были, как в детстве. И для этого он будет стараться...» И еще: именно человек природы призван защитить зверя, лес, охранять свое окружение. «Представьте, — рассуждал он, — если в поле много фазанов, то это не в диковинку, но если же фазан в единственном числе, то каждый захочет поймать его, принести домой... Все остается в человеке с детства... Я подхожу к гнезду и закрываю рот, чтобы не дыхнуть, — меня так учили, учили не трогать гнездо...»

— Гюнтас, — поинтересовался я,— ты знаешь, сколько птичьих домиков здесь?

— Четыреста будет... — ответил он не задумываясь.

Дождь не собирался утихать. Лесник вскоре пришел с двумя парами болотных сапог, бросил их тут же на пол и, выдавив из себя что-то похожее на улыбку, сказал:

— Без отца разговора о себе не получится...

Это прозвучало у него йак нарушение обета молчания — с момента возвращения из райцентра он не проронил ни слова.

Скинув ботинки, он стал наматывать портянки и жестом пригласил меня сделать то же самое.

— Пойдемте в лес... Я скажу вам об отце. — Он вяло посмотрел на мои руки, как я обхожусь с портянками, но промолчал. Не высказал своего неодобрения.

— У отца было две дочери, а он хотел и сына, поэтому родился я.

Лесник встал, походил, а я, обувая не в меру великие сапоги, подумывал уже: Витас как. человек, смирившийся с неизбежностью беседы со мной, предлагает свою манеру разговора...

Он надел черную прорезиненную куртку, а мне протянул военный плащ с капюшоном. Надел форменную фуражку — кажется, она заменяла ему всю экипировку лесника. Вчера я осторожно спрашивал у Гюнтаса, почему отец его не носит форму, и понял: Витас надевает ее только тогда, когда уходит на обход или когда завершены дела по хозяйству и лето позади, в лесу наведен порядок: вырублено гнилье — чтобы больше солнца получали хорошие стволы; заготовлен корм на зиму для зверей, очищены кормушки; приближается по

ра основной охоты. Тогда, осенью, начинают заезжать к леснику гости, в день начала охоты отец Гюнтаса как хозяин леса должен выделяться среди охотников и гостей особой строгостью облика... Конечно, и в этом был виден уклад жизни на хуторе. Она текла медленно, ровно, по законам, предложенным нерасторопностью окружающей природы. И потому-то эти сдержанные в своих чувствах люди жили в обыденности обыденно, а в особые дни — откровенно торжественно, важно...

Но сейчас мне не совсем был понятен неожиданный порыв лесника. Чего это он задумал идти в такую погоду в лес? Хотя от скотного двора до леса было рукой подать, он вывел меня к задворкам хутора и повел по дороге, ведущей в открытое поле. Сразу же за калиткой, у огородов, он потрепал одичавшего под дождем пса, вытащил его будочку из лужи на бугорок, и мы двинулись дальше.

Ветер меж двумя стенами леса бросал в наши лица лавины дождя, да так, что моя защитного цвета парусина вмиг отяжелела. Витас о чем-то говорил, но до меня доходили лишь обрывки слов. Повернули к полю клевера — Витас совсем заторопился.

— Зачем так быстро? — крикнул я.

Он остановился. Подождал.

— Говорю, как родился, сорок шесть лет живу здесь. Лишь научился ходить, ступил в эти леса. — Он снова остановился, оглядел поле и зашагал. — С шести-семи лет пас коров. Зимой учился, летом ходил с кнутом. Только раз уходил из дома. В армию. А после службы хотел поехать в Сибирь, в тайгу. Служил в Белоруссии. Приехали вербовщики, цредлагали любую стройку, кто хотел — мог и на промысел... Написал отцу, что хочу на два года отправиться за соболем. Это было в пятьдесят шестом году. Отец. ответил: езжай домой, хватает и у нас всякого зверя. Будешь, мол, лесником. Вернулся, всю зиму помогал отцу, а двадцать восьмого мая, как сейчас помню, занял его место... Вот так потянулась цепочка: дед передал лес отцу моему, а отец — мне.

Он снова заторопился, но, видимо, вспомнив, что не успеваю за ним, убавил шаг.

— Привычка... По полю хожу — всегда спешу? в лесу же хожу тихо, спокойно, как дома. — Он оглядел меня. — Возвращаться бессмысленно, — сказал он, — все равно промокли...

В его словах засквозили едва уловимые нотки заботы. Так обычно бывает, когда замкнутый человек вдруг приоткрывает себя другому, и после этого тот становится

39