Вокруг света 1981-06, страница 47

«Отчего шашка?» Догадка была совсем близка. И тут как молнией блеснуло: не шашка, а шапка ему дороже, потому что в ней донос зашит!

Донос на гетмана злодея Царю Петру от Кочубея.

Вот так у Пушкина. Я попросил повторить песню и сделал дубль записи, окончательно убедившись в пушкинском авторстве — это был отрывок из поэмы «Полтава».

Был поздний час, к тому же я не помнил твердо текст о гонце, которого полковник Искра и Кочубей снарядили в столицу. ПЬэтому я не читал певцам подлинника, ограничившись замечанием, что песня принадлежит Александру Сергеевичу. Позже, сличив пушкинский текст и казачий вариант, я не ругал себя за это. Разговор вызвал бы спор, и бе-резовцы с жаром защитили бы свой вариант. И по-своему были бы правы.

У поэта в эпизоде с гонцом, везущим донос на Мазепу, самой ценной вещью являлась шапка, так как в ней зашит документ, и гонец ее выдаст «только с бою, и то лишь с буйной головою».

Ну а для казака шапка не имеет ценности.. Вот шашка — это другое дело. Без шашки он не казак... Убрав в песне то, что касается государственных дел, народные певцы создали на основе пушкинских стихов свой песенный вариант. Оставалось необъяснимым — почему «казак на север держит путь». Что ему там делать? Забыли переделать на казачий лад? На это станичники, вероятно бы, ответили, что казак — вольный человек, куда ему вздумалось, туда и поехал. И я думаю, нет надобности поправлять их песню, подгонять под Пушкина. Пусть поют как есть!

БАЙРОН... В АКАТУЕ

В рабочем поселке Алекзавод, как именуется теперь бывший Александт ровский каторжный завод, я записывал у ветеранов гражданской войны песни о волочаевских боях и уссурийских походах. Расставаясь с Алек-заводом, заглянул в местный Дом-музей Н. Чернышевского расспросить хранителя, в каких окрестных забайкальских селениях можно послушать народные песни. Среди прочих пунктов был упомянут Акатуй. Сердце мое учащенно забилось.

—Далеко ли до Акатуя? — спросил я.

— Да часа полтора езды.

Акатуй... С детства, когда я дискантом подтягивал взрослым: «Долго я тяжкие цепи носил, долго бродил я в горах Акатуя...», он был для меня загадочным и таинственным.

К Акатую ведут две дороги — современная шоссейная и старинная «секретная», по которой вели каторжан. Я выбрал последнюю. Это была

скорее широкая тропа. Слева возвышались голые сопки, справа простиралась долина мелководного Газиму-ра. Суровый и неприветливый пейзаж. «Каторгой каторг» называли здешние места. По этой дороге по предписанию царя некогда провезли декабриста Михаила Сергеевича Лунина, трагически погибшего в каменном мешке акатуйского острога. Припомнились строки из «Евгения Онегина»:

Тут Лунин дерзко предлагал

Свои решительные меры...

Это был блестящий кавалергард, человек высокой культуры, кристальной честности, несгибаемой воли. Он знал несколько языков, хорошо владел пером и кистью, слыл незаурядным музыкантом. О нем писали А. Дюма, Сен-Симон, П. Вяземский, А. Герцен. Его личностью интересовались Л. Толстой и Ф. Достоевский.

Один из немногих декабристов, он и на каторге продолжал борьбу с самодержавием, окольными путями пересылая своей сестре Е. Уваровой политические памфлеты, чтобы их распространить в России. Одна из рукописей попала к Николаю I, и участь Лунина была решена: он был тайно умерщвлен.

У въезда в поселок Акатуй шофер притормозил у высокой сопки, на которой виднелось кладбище. За железной оградой зеленый холмик. На медной плите выгравировано: «Любимому брату М. С. Лунину от любящей сестры Е. С. Уваровой».

Договорившись о встрече со знатоками местных песен, я отправился знакомиться с Акатуем. Рабочий поселок разбросан по берегам Газимура меж отлогих сопок. Рудник работает и поныне, но от каторжных времен и следов не осталось. Только мрачные темно-серые стены бывшей тюрьмы свидетельствовали о трагической участи ее узников.

...В рудничном Доме культуры собрались пенсионеры, любители хорового пения.

Я заговорил о местных песнях.

— У нас они шибко горестные, такой уж у нас беспокойный край,— сказала Агафья Антоновна Шестако-ва.— Встарь сюда каторжников в кандалах водили. Редкие выживали — или сам помрет, или замучат. Поди-ко, видели могилку Лунина Михаила Сергеевича? Он сидеть-то сидел, а царю не поддавался и милости не просил. Вот и придушили. А песня его осталась.

— Какая песня? — ухватился я, предчувствуя находку.

— Нин, твоя песня, запевай,— ласково тронула она плечо подруги Нины Ивановны Пичизубовой, и та, прокашляв голос, запела:

Отцовский дом спокинул,

мальчик, я.

Травой он за-ой, зарастет.

Собачка ве-ох, верная моя

Залает у-ой, у ворот...

Песню эту я знал. Впервые записал ее у донских казаков. В текстах дончаков и акатуйцев большое расхождение, и мелодии разные, но стихи я узнал. В станице Ярыженской на Бузулуке казаки пели:

Проснется день красы моей, Украсит белый свет. Увижу море, небеса, А родины моей уж нет. Как провожал меня отец, Не мог слезу сдержать. Пока не возвернуся я, Лить будет слезы мать...

Уже тогда меня как-то стукнуло: а не литературного ли происхождения песня? Стал расспрашивать, откуда она, и рассказали мне, что в старину будто пел ее перед расстрелом за какую-то провинность казачий офицер. Конвоирам понравилась, и они принесли ее в станицу. Это еще более укрепило меня в мысли, что стихи принадлежат поэту — офицер, как человек образованный, несомненно, был знаком с книжной поэзией. И не ошибся. Спустя время, перечитывая Байрона, я обнаружил, что в основе песни — монолог пажа из поэмы «Паломничество Чайльд Гарольда».

Проснется день; его краса Утешит божий свет; Увижу море, небеса,— Отцовский дом покинул я. Травой он зарастет, Собака верная моя Выть станет у ворот...

Байрон... в Акатуе. Какими судьбами оказались его стихи в каторжном крае? Местные жители твердо приписывают песню Михаилу Сергеевичу Лунину. Скорее всего это так.

В русском обществе Байрон был особенно популярен в 20—0-е годы прошлого века. Лунин, как передовой человек того времени, несомненно, знал творчество Байрона, был близок с его первым переводчиком И. И. Козловым. Английский поэт уехал в Грецию сражаться за свободу» русский офицер Лунин намеревался отправиться в Латинскую Америку к Симону Боливару...

Могут спросить: а не мог ли кто-нибудь из других узников оставить песню в Акатуе? Вряд ли. Кроме Лунина, декабристов здесь не было. И потом, кто другой мог в Акатуе сочинить мелодию к стихам великого поэта? Только Лунин, одаренный музыкант.

Осчастливленный драгоценной находкой, покидал я Дом культуры. Михаил Сергеевич Лунин знал, что в каменном мешке Акатуя он погребен заживо, что родины он уже не увидит. Как и Байрон, покинувший берега своей отчизны.

Песня объединила для потомков их имена.

45