Вокруг света 1981-06, страница 55

ными грустными интонациями. — В. С.), в постоянном стремлении к неподвижности и покою... Остановившись, он непременно обопрется о ближайшую притолоку или стену. Всадник, едва придержав коня, чтобы перекинуться двумя словами со встречным, тут же съезжает набок, опираясь на одно из стремян. Пеший, если задержит шаг — свернуть самокрутку, выбить огонь кресалом, поболтать с приятелем,— тут же падает (именно падает, точнее не скажешь) на корточки и проводит немалое время в этой неустойчивой позе, опираясь на пятки и поддерживая равновесие большими пальцами ног. В полудреме, двигаясь не спеша за неторопливым стадом, пастух превращает своего коня чуть ли не в тот баюкающий гамак, где он проводит лучшую часть жизни».

Правда, да Кунья пишет, «что эта видимость вялости обманчива, и житель засушливой глубинки северо-востока преображается за секунду, лишь только обстоятельства пробудят спящую в нем энергию».

Но глиняная энциклопедия Алто-до-Мора, детально отразившая все подробности быта небогатой событиями жизни крестьянина, вовсе не обнаружила в ней покоя. При всем многообразии деталей, воссозданных в глине, вы не найдете, как не нашел я, среди них гамака. А ведь это портативное и пригодное на все случаи жизни изобретение индейцев заслужило быть запечатленным гончарами-художниками. Гамак — повсеместно распространенная, для бедняков — главная, нередко и единственная мебель в доме. В нем спят и на нем сидят — верхом. Однако фигурки Антонио и его коллег не лежат в гамаках. Не сидят они на корточках, не прислоняются к стене, что отнюдь не лишает основательности наблюдения да Куньи. Писатель за внешней вялостью сумел увидеть скрытую силу крестьянина северо-востока. Об этом же говорят и глиняные фигурки из Пернамбуко.

Все они на одно лицо, словно на древнеегипетских росписях, эти копии героев местре Виталино: с короткими носами и вытянутыми подбородками. Мужчины отличаются от женщин лишь одеждой и бородой. Поэтому кажется, что гончары Алто-до-Мора лепят одного и того же человека в разные моменты его жизни, длинную глиняную биографию работающего без прередыху, но бедного бразильского крестьянина-сертанежо.

Многие мастера в поисках новизны соединяют фигурки в композициях. Кому-то, например, пришло в голову вылепить «дом маниоки», помещение, в котором этот корнеплод разрезают и, выжав из него ядовитый сок, подсушивают, растирают и получают нечто вроде манной крупы. Маниока — главная кормилица бедных крестьян — неприхотлива, а они возделыва

ют лишь землю весьма примитивно и не пользуются удобрениями и поливом. Особенно выручает маниока в засуху, когда погибают рис и кукуруза, но с маниоковых плантаций все-таки можно получить урожай. Зато после уборки она требует специальной обработки, и для ее облегчения крестьянский ум давно придумал простенькие механизмы: их приобретают в складчину и пользуются ими сообща. Гончары трудолюбиво вылепливают все детали пресса, привод с колесом, печи и фигурки работников со знакомыми нам лицами. Но технология тут заслонила искусство. Тем не менее композиции представляют немалый интерес для этнографов. «Домов маниоки» становится все меньше — их теснит технический прогресс.

Только там, на северо-востоке Бразилии, я открыл для себя, что ярмарка представляет собой не только базар, но и целый фестиваль народного искусства. Этот источник открыл еще местре Виталино. В его время были многочисленные, тоже постепенно исчезающие вьолейро — бродячие гитаристы. Если повезет, и сегодня в ярмарочйом шуме различишь особенно пронзительный звук — голос певца эпических сказаний, лирических эмболад или юмористических кантиг. Подыгрывая себе на шестиструнной гитаре, певцы скороговоркой выводят вереницы строф. Наполеоновские шляпы — когда-то парадный головной убор местных крестьян — раскачиваются в такт песне, посверкивая звездами из фольги. Главная тема, конечно, сердечная: «Ты кусай, змея, сильнее, не боюсь твоих зубов, на руках у моей милой меня вылечит любовь».

Певцы предпочитают выступать вдвоем, они подзадоривают друг друга язвительными уколами виршей. «Хочешь знать, Жоан, откуда на земле ослы берутся? Из твоих нескладных песен, из твоих мыслишек куцых!»

Вдвоем лучше еще и' потому, что пока один поет, другой успевает обойти публику со шляпой. Пение может длиться часами, пока ярмарка не кончится- Но заключает речитатив непременная концовка: «У меня была коровушка. Я назвал ее Витория. Померла моя буренушка, вот и кончилась история».

Но редки стали поющие вьолейро, зато множатся в бесконечном количестве гончарами Алто-до-Мора их глиняные памятники.

Очевидно, из устного фольклора пришли в фольклор глиняный и статуэтки кангасейро, вольных разбойников, бразильских Робин Гудов... В ту пору, когда местре Виталино^ с чувством вины откладывал в сторону пригодные для продажи горшки, тратя время и материал на как будто бесполезных куколок, еще были живы капитан Виргулино по прозвищу

Лампиао, его подруга Мария Красивая и их товарищи. Но даже если местре сам видел живого капитана, в глине он воссоздал того Лампиао, которого донесла до него народная-традиция: борца за счастье бедняков, гонителя богатых и власть имущих.

На прилавке у Антонио целый батальон кангасейро. Глиняные бойцы с оружием, в пулеметных лентах крест-накрест, стоят по двое и выделяются в толпе куколок, как нетанцующие на веселом балу. Среди куда-то стремящихся крестьян, хлопочущих домашних хозяек, среди действительно танцующих ряженых многофигурного действа «бумба, мой бык» кангасейро стоят, как гвардейцы на посту, строгие и торжественные. Они не атакуют, не колют и не стреляют. Они берегут, охраняют то, что доверил им в легенде народ,— его мечты о справедливости, его надежды.

Эта надежда ведет в дальнюю дорогу ретиранте, и кому лучше понять их, как не мастеру из Алто-до-Мора Антонио, который тоже совершил неблизкое путешествие в Сан-Паулу...

— А что же вы там не остались? — спросил я, наблюдая, как заказанная мною, блестящая от влаги темно-серая фигурка приобретает законченность.

— Там за все надо платить и все дорого. Тут у нас хоть дом есть свой, картошка своя.

. — Но фигурки там, наверное, шли лучше?

— Шли хорошо, и платили дороже. Зарабатывал я в Сан-Паулу вчетверо больше, чем здесь. Но с семьей мы там не свели бы концы с концами. А жить без семьи радости мало.

Путешествие все же не прошло для него совсем без пользы. В серии фигурок появились новые персонажи: врачи в белых халатах у операционного стола. Наверное, нужно быть жителем нищего северо-востока, лишенного самых элементарных благ современной цивилизации, чтобы так точно и мудро избрать из всех носителей прогресса именно врачей. Впрочем, лица у них — все *тё же лица сертанежо с северо-востока.

Антонио заканчивал мой здказ. В мастерской по-прежнему шла работа, разговоры прекратились, и только его жена что-то напевала.

Гончар расшлепал кулаком на столе кусок глины и в центре получившегося блина пальцами выдавил донце шляпы. Мой работник с мотыгой стоял готовый на столе. Ему еще предстояло пройти закалку в огне, чтобы окончательно родиться на свет. Нечего было добавить к глиняному изображению прокаленного ветрами и солнцем мужика — Жоао Нингема — безымянного Ивана, запечатленного в' тот момент, когда он совершал святой подвиг бесконечного труда.

Пернамбуко — Москва

53