Вокруг света 1984-04, страница 44

порация, чтобы выставить перед всеми свою фальшивую любовь к Бразилии! Отличный будет символ ее грабительской деятельности!

На недостаток внимания может пожаловаться не только пау-бразил. Буйная зелень, великое разнообразие растительности очень мало согласовывается с богатейшим фольклором и музыкальной культурой страны. Как искусство, так и образная система языка словно игнорируют отечественную флору. Не принято у бразильцев очеловечивать, как делают другие народы, какой-нибудь куст, дерево, злак, поверять ему в песне сердечные тайны, превращать его в символ человеческих качеств, скажем, мужества и силы, верности и нежности. Фантазия бразильских песенников весьма изощренна в описании достоинств любимой, и все же им почему-то не приходит в голову сравнить ее, допустим, с тростинкой или, применяясь к местным условиям, с королевской пальмой, чья стройность воистину поражает.

— Разве не так? — спросил я Вал-домиро.

— Ну почему же! — неуверенно возразил он.— Вот, например, роза — вполне употребительный литературный и песенный образ.

— Это не образ, сеньор Валдоми-ро,— запротестовал я.— Это затертый штамп, завезенный из Европы еще в стародавние времена. А что же, ваша сельва так никого и не вдохновила? Ни в поговорки не вошла, ни в пословицы? Так ли она чужда бразильской душе?

— Может быть...— задумчиво протянул Валдомиро.— Не берусь судить о психологии наций и проблемах искусства, но по части растительности ручаюсь: в Европе она богаче красками и выразительнее формами хотя бы благодаря смене времен года. Осенью леса у вас стоят желто-красные, зимой приобретают графический черно-белый рисунок. Потом распускаются почки, всеобщее цветение. У нас этого нет. Сельва постоянно темно-зеленая. Сплошная стена. Однообразная и, пожалуй, гнетущая.

Я и по себе знал, что сельва не вызывает желания мечтательно побродить под ее сенью. Полежать под деревом, наблюдая за бегом облаков, здесь и вовсе невозможно. Вообще, сельва не так щедра и добра к людям.

Ну а помимо сельвы? Ведь крестьянин вкладывает душу в работу, в пашню и в то, что на ней растет. Значит, возможны связи духовного свойства между человеком и нивой, связи, что служат одним из источников фольклора? Как бразильцу не поклониться хотя бы кормилице-маниоке?

— В старых индейских сказках действительно упоминается Мать-маниока. Но кто их теперь рассказывает? А в более поздние времена для рабов на плантации, для батраков в наши дни сахарный тростник и хлопок отнюдь не предмет любования. Для салонного жб

искусства это слишком низменная тема. Правда, о кофе попадаются строчки.

«СЛАДКИЙ АРОМАТ»

— Так, кажется, выразился композитор Виктор Симон, видимо вдыхая пар над чашкой кофе. Знаете его песенку — «зеленое золото — наша надежда»?

Мне пришлось как-то слышать эту песенку, не ставшую, однако, популярной. Если следовать логике Валдомиро, тяжкий труд батраков на кофейных плантациях иссушил источник творчества на эту тему. Честно говоря, творение Симона и мне не пришло бы на ум при виде мальчишек, целый день под палящим солнцем сдирающих красные ягоды с ветвей в сита или ворошащих кучи зерен на сушильных площадках. Сладкий аромат рожден зачастую детским трудом.

Но если исходить из пристрастия бразильцев к кофе — напитку, разумеется, а не кусту,— ему должны были бы быть посвящены бесконечные гимны и оратории. Впрочем, нечто подобное гимну в прозе я услышал вскоре от Валдомиро.

Наш разговор в сени пау-бразил затянулся, и он предложил:

— Не выпить ли, кстати, кафезиньо?

Стол ботаника находился в углу большой оранжереи, заставленной ящиками с орхидеями. Вид этого чуда сельвы в таком изобилии заставил меня отметить: вот и оно не оставило заметного следа в духовной жизни бразильца. Должно быть, думал я, его чуткость к фальшивой ходульной выспренности не позволяет сказать любимой: «Ты хороша, как орхидея!»

Между тем Валдомиро углубился в кофейную церемонию: дожаривал зерна до масляного блеска, молол их, кипятил воду, заливал ее, бурлящую, в кофейник через фланелевый конус с промолотым порошком. Кафезиньо — чашка непроглядно густого, черного и сладкого кофе — старинная бразильская слабость и страсть, украшение деловой беседы и передышки в трудах, встречи друзей и одиноких раздумий о жизненных горестях. Одной чашечки, приготовленной по местному рецепту, для непривычного человека хватит, чтобы заработать усиленное сердцебиение.

С первых дней жизни в Бразилии мне пришлось пить кофе литрами. Любой визит в частный дом или учреждение означал немедленное появление кафезиньо. Лет десять назад кофе еще был сравнительно недорог, государственные амбары хранили многолетний запас для населения всей земли, и, казалось, конца этому изобилию не будет. Гроши стоил сахар, а неквалифицированная рабочая сила и вовсе была дешева. Так что в самой крохотной конторе непременно держали «кон-тинуо» — посыльного, или, вернее, «прислугу за все». Получая минимальную зарплату, он с утра до вечера варил

для сотрудников кофе. Заполнившие весь мир аппараты «эспрессо» в Бразилии прижились лишь на самых бойких местах, в общественном питании. А в целом высокое искусство «конти-нуо» позволило ему сохранить свои позиции до того момента, пока небывалые заморозки на юге Бразилии не погубили большую часть плантаций.

Это стихийное бедствие и резкое, в несколько раз, повышение цен произвели в местных кофейных обычаях резкую перемену. Кофе не перестали пить, но прежний рай для его любителей кончился. Больше всего пострадали, разумеется, старики «континуо»: бедняг стали увольнять одного за другим.

Господство кофе в Бразилии далеко не абсолютно. На северо-востоке страны есть обширный район, где климат и почвы благоприятствуют культуре какао. Там для приготовления питья используют и его плоды, похожие на ребристый мяч для регби, и, естественно, семена — покрытые слизью, слипшиеся в комок, именуемые обычно после сушки бобами.

На юге растет кустарник мате, известный также как парагвайский чай. Там пьют настой из его листьев — «шимаррон». Мате открыли еще индейцы-аборигены; у него приятный вкус, запах, вроде как у компота из сухофруктов, и великолепные тонизирующие свойства.

Поклонники «шимаррона» разработали свой ритуал приготовления и питья. Сосуд шарообразной формы «бомбилью» и трубочку с ситечком на конце, чтобы чаинки не попадали в рот, пускают по кругу в знак братства, единения собравшихся. Почему-то прекрасный этот напиток уступил кофе, пришельцу из-за моря, хотя среди бразильцев еще остались фанатичные его приверженцы.

— Прежде чем завоевать Бразилию, кофе завоевал весь мир,— резюмировал Валдомиро.— Завоевал, невзирая на то, что перед ним ставили препятствия почти непреодолимые.

И он поведал мне историю, которую я привожу в том виде, в каком услышал. Но если и не все в ней правда, можно признать ее легендой, приоткрывающей глубины бразильского духа.

— Моя фамилия — Пальета — вам, наверное, мало что говорит. Но среди бразильцев известность ее широка. Так звали моего предка, офицера, который первым доставил зерна кофе в Бразилию. Не будь таких, как мой предок, арабы, наверное, до сих пор сохранили бы монополию на производство кофе. Торговля приносила им огромные доходы, и зерна запрещалось вывозить зелеными: только жареными или вареными, чтобы не могли прорасти, дать всходы. Напиток не просто радовал язык и будил энергию. Он считался целительным, волшебным. И вот сначала голландцы ухитрились обмануть бдительность восточных халифов, а потом

42