Вокруг света 1986-09, страница 9

Здесь, вдали от городов, природа сама подсказывает человеку, как строить пасть для ловли песцов, как приготовить рыбу...

В фактории Иннокентия Петровича находят пристанище, уют и охотник, и оленевод, и случайный путник.

хоз получает полтысячи рублей — больше, чем стоит сам олень.

Однажды я прилетел неудачно — Кочкин был в отлучке, полетел на материк выдавать замуж дочь. На стане были только Николай Яковлевич и Анна Егоровна. Старик хворал, но в больницу лететь отказался, хандрил, поговаривал о смерти и долго рассказывал мне, какие заготовил одежды в последний путь. Потом наказал старухе принести их, Анна Егоровна послушно принесла и разложила на скамье шитую бисером кухлянку из шкуры августовского забоя оленя — тогда мех прочен и не сыплется, расшитый пояс с огнивом, кружкой, ножом и еще какими-то незнакомыми предметами, пыжиковые брюки и торбаза.

Якут по национальности, Николай Яковлевич решил «умирать по чукотскому обычаю», вероятно, не без влияния Анны Егоровны, чукчанки. Но повздыхав-погоревав, старик велел одежды убрать и задал вопрос, который его, видимо, неотступно мучил: «Не останется Иннокентий там, где всегда лето? Возле дочки?» И добавил, что без него они со старухой «совсем пропадут...».

Иннокентий вернулся.

Менялся ли Кочкин? Мне кажется — да. Менялся. Его истовость сменилась ровным и глубоким интересом к Северу. В горе книжек на письменном столе стало больше литературы

природоведческой. Он то открывал какую-то едому с целебными травами и радовался этому богатству. То затевал войну с «покорителями», или, как сам их называл, «первопроходим-цами», то есть путешествующим праздным людом, которого теперь по северам развелось немало.

В этот раз Иннокентий Петрович встречал меня у вертодрома со своим верным Разданом. Одетый по случаю в костюм, но и в бродни, он стоял возле большого щита, где по белому полю голубой краской от руки были нанесены границы государственного зоологического заказника Чайгуур-гино. В заказник входили речки Большая и Малая Чукочья с прилегающими территориями. Этак примерно сто километров на сто.

Уже второй месяц Иннокентий был в этом заказнике егерем.

Раньше мне казалось, что Иннокентий за все берется на стане и все делает еще и потому, что на фактории мало работы. Теперь же у него была должность, для которой и суток мало. Версты тут были такие, что ни доехать, ни доплыть, а вертолетами наши природоохранные ведомства еще не обеспечиваются...

Тем не менее Иннокентий Петрович успел и за короткое время своего егерства схлестнуться с браконьером — коллекционером птичьих яиц, повоевать с охотниками-браконье-рами за мамонтовой костью. Похоже, что цепь его приключений на страже природы будет не менее удивительна, чем строительная эпопея.

Егерский дневник, между прочим, Иннокентий Петрович начал вести за несколько месяцев до того, как вступил в должность. Я читал его записи, столь же раскованные и богатые ассоциациями, как и инструкция по пользованию ветряной электростанцией. Читал и думал, что нако

нец Кочкин занимается тем делом, которым и должен заниматься. Потому что, задумавшись однажды над своей судьбой, человек неизменно должен связать ее с миром других людей, и зверей, и деревьев...

Потом к стану подошли стада, по деревянному крыльцу фактории затопали ноги, начался веселый торг, с которым не сравнится ни одна ярмарка в густонаселенных местах, поскольку материковый народ давным-давно перестал радоваться обычным покупкам. Мука, капканы, порох и духи «Красная Москва», сыромятные ремни и бродни, сухари, сухое молоко и сушеная картошка, бусы и даже купальные костюмы — все брали, все хвалили, похлопывая рослого Кочки-на по рукам, так как до плеча было не дотянуться. Голубоглазый, скуластый, с глазами чуть-чуть раскосыми, что выдавало в нем человека с земли суровой и студеной, Иннокентий Петрович радовался чужому празднику. И только бригадир Николай Андреевич Дьячков озадаченно чесал затылок — не оказалось у факторий-щика Кочкина резиновых сапог его размера. А сапоги, как на грех, прохудились. Но спустя какое-то время и он повеселел и понес домой добротные чеботы, еще пять минут назад бывшие личной собственностью Иннокентия.

А лапатый густой снег все ложился на зеленую траву, на черные бревна вертодрома, шуршал по стеклам. Невидимое за облаками солнце пробивалось к стану, и в неверном свете его Большая Чукочья отливала голубизной, унося в близкий океан дни, годы, жизнь и возвращаясь оттуда мокрым снегом и туманами, соленою волной, для которой здесь Земли начало.

Устье Большой Чукочьи