Вокруг света 1988-09, страница 6

и стеньга зашаталась над вами, как пьяная. Все скрипит и трещит. Если так будет продолжаться, то, вероятно, ванты с правого борта будут порваны. Ты хватаешь канат — любой канат! — и пытаешься накинуть его на сваю. Но свободный конец каната слишком короток. Ты не можешь его закрепить, но продолжаешь свои попытки и вне себя орешь компаньону, чтобы он накинул другой, длинный конец. Держись! И ты держишься, хотя лицо твое стало красно-синим, руки, кажется, вот-вот будут выдернуты из суставов, а кровь уже выступила из-под ногтей. Нет, ты держишься, а партнер схватил длинный конец и закрепил его. Ты выпрямляешься и смотришь на свои руки. Они все изранены. Пальцы не разгибаются. Боль острейшая. Hp времени нет: упрямое судно все бьется о ракушки, налипшие на сваи. Дела — хуже йекуда! Долой кливер! Потом ты убираешь снасти, тянешь, выбираешь, закрепляешь и, подойдя к пристани, обмениваешься резкими замечаниями с ее владельцем, который всегда готов дать несколько очков вперед, остроумно парируя твои претензии. И в конце концов, через час, ощущая боль в спине, в мокрой от пота рубахе, с кровоточащими руками ты проходишь, покачиваясь, по невинной, простейшей протоке между берегами, на которых по колено в воде стоит скот, с интересом наблюдая за тобой. Волнение! Труд! Разве переживешь такое в спокойный день в далеком море?

Впрочем, помню я и тяжелейшие четырнадцать штормовых дней у берегов Новой Зеландии. Это был сухогруз — ржавое и помятое судно с шестью тысячами тонн угля в трюмах. На нем вдоль палубы были протянуты спасательные тросы, а с наветренной стороны к вантам на дымовой трубе и к такелажу прикреплялась огромная сеть, свисающая с целью ослабить силу волн и защитить двери нашей кают-компании. Но двери все же были разбиты вдребезги, а кают-компанию захлестнуло волной. И все-таки, несмотря на все это, у меня от того плавания осталось лишь чувство однообразия.

Но в противоположность упомянутому, как самые яркие в жизни, мне запомнились восемь дней, проведенных у западного побережья Кореи. Неважно, почему я оказался в феврале плывущим на север по Желтому морю при температуре воды ниже нуля градусов. Суть в том, что в открытой лодке, сампане, я плыл вдоль скалистого берега, на котором не было никаких маяков, а прилив доходил до девяти и даже восемнадцати метров. Командой моей были японские рыбаки. Мы не знали языка друг друга.

Никогда не забыть один особенно промозглый рассвет, когда мы в разгар снегопада убрали парус и отдали наш небольшой якорь. Ветер налетел с северо-запада, а мы находились у самой кромки берега. Впереди и за

кормой все пути к спасению были отрезаны скалистым побережьем, о грудь которого билось непокорное море. В момент перерыва между снежными шквалами на небольшом расстоянии с наветренной стороны можно было рассмотреть выступающие над водой скалистые рифы. Именно они и служили нам слабой защитой от всего Желтого моря, которое бесновалось под нами.

Японцы уползли под соломенный мат и залегли спать. Я присоединился к ним. Так мы пролежали в забытьи несколько часов. Потом волны закидали нас ледяными брызгами, и на нашем мате мы обнаружили толстый слой снега. Рифы с наветренной стороны почти скрылись под приливной волной, и море мало-помалу все яростнее бросалось на скалы. Рыбаки озабоченно изучали побережье. Так же поступил и я, но наметанным глазом моряка я не смог найти ни малейшего шанса для лодки пробраться сквозь эту исхлестанную прибоем кромку утесов. Я обратил внимание японцев на мысы впереди и сзади, но они отрицательно затрясли головами. Я указал им на страшное побережье. Они вновь затрясли головами и не стали ничего предпринимать. Их, как мне показалось, просто парализовала безнадежность нашего положения. Между тем опасность приближалась с каждой минутой, потому что поднимающийся прилив лишал нас рифов, служивших защитой от моря. Риск потерять якорь становился все более вероятным. Волны все обильнее перехлестывали через борт, а моя рыбацкая команда все оглядывала осаждаемый прибоем берег и по-прежнему ничего не делала для спасения.

Но в конце концов, после того, как мы несколько раз едва не пошли на дно, рыбаки начали действовать. Дружно взявшись за якорь, они извлекли его из воды. Теперь — вперед. Как только нос лодки встал под ветер, мы натянули кусок паруса размером с четыре мешка из-под муки. И направились прямо к берегу. Я расшнуровал ботинки, расстегнул пальто и пиджак и приготовился быстро, за мгновение до столкновения, сбросить часть своей одежды. Но столкновения не произошло: впереди открылся узкий проход, весь в кружевах бурунов и пены. А ведь раньше, внимательно изучая побережье, я не заметил этого канала. Просто не учел многометрового прилива. А его-то и ожидали с таким терпением предусмотрительные японцы. Рассекая буруны, мы повернули в маленький, защищенный от ветра залив, где вода едва-едва колыхалась, и высадились на пляже, длинная изогнутая линия которого была покрыта изморозью соли, оставшейся от волн прошлого прилива. Таков был один из трех штормов на протяжении восьми дней моего плавания на сампане. Разве может случиться что-то подобное на корабле? Боюсь, что корабль скорее напоролся бы на тот риф, и люди неминуемо, все до одного, погибли.

В течение трехдневного рейса на небольшом судне происходит столько неожиданностей, случается столько происшествий, сколько не бывает и за целый год плавания на большом океанском судне. Помню, как-то вышел я на только что приобретенном небольшом суденышке. За шесть дней мы попали в два жестоких шторма и вдобавок в один настоящий от юго-запада. А в перерывах между ними был мертвый штиль. Потом мы пристали к берегу на реке Сакраменто и, высаживаясь на крутом откосе при отливе, едва не перевернулись вверх тормашками. При полнейшем штиле и сильном отливе в Каркинезском проливе, где якорю не за что зацепиться на промытом дне канала, наш скиф прижало к огромному доку и крушило и бросало четверть мили на всем его протяжении, прежде чем мы смогли оттуда выбраться. Два часа спустя в заливе Сан-Пабло ветер стал так завывать, что мы взяли рифы. А держать «скиф» по течению при крупной волне и штормовом ветре — занятие не из приятных. Но именно такова была наша первоочередная, насущная задача, ибо сорвавшееся с якорей судно, чуть что, черпало воду. Мы дошли до изнеможения и, конечно, измордовали скиф, от киля до мачты. А в довершение всего, на подходе к нашей стоянке, пересекая самую узкую часть рукава Сан-Антонио, мы оказались на волосок от опасности столкновения с идущим на буксире огромным судном. Мне приходилось в течение целого года плавать по океану, но подобных волнений переживать не случалось.

В конце концов, неожиданности — это, пожалуй, самое лучшее в плавании на малых судах. Оглядываясь назад, о них вспоминаешь, как о мгновениях радости. В те времена они являлись проверкой вашего характера и лексикона и могли ввести вас в такое уныние, которое заставляет уверовать, что сам Господь замыслил против вас недоброе; а потом, о! с каким удовольствием потом и с каким жаром распространяетесь вы о тех приключениях своему брату-шкиперу, компаньону по плаванию на малых судах.

Вот узкая извилистая заводь, обнажившая в момент начавшегося отлива грязное дно, покрытое безжизненным илом; поистине отвратительная вода, загрязненная смесями, вытекающими из цистерн рядом расположенной кожевенной фабрики; болотная трава по обе стороны переливается всеми оттенками лилового цвета; шаткий, прогнивший старый причал, а в конце его — небольшой белый шлюп. Ничего романтичного. Никакого шанса на приключение. Лучший и наглядней-ший довод против якобы той радости, что доставляет плавание на малых судах. Примерно так рассуждали мы с другом Клоудесли тем облачным тяжелым утром, пока принимались готовить завтрак и мыть палубу. Последнее было моим излюбленным делом, но, увы, на сей раз один взгляд

4