Вокруг света 1988-11, страница 59

Но если мы не прибудем в город своевременно, наши дела пойдут прахом.

— Нам нужно идти, нам обязательно нужно в город,— настаивал и Доббс, настроение которого начало портиться.

Когда индейцы убедились, что уговорить белых погостить труднее, чем они предполагали, один из них сказал:

— Пусть оба молодых идут, куда собрались, но ты...— и он повернулся к Говарду.— Ты не уйдешь. Сын моего брата обязательнно умрет, если ты не погостишь у нас. Мы обязаны воздать тебе за лечение, за твою доброту к нашему сыну.

Как ни злились все трое, как ни сопротивлялись, уйти им не давали. Шестеро мужчин окружили их тесным кольцом. Не драться же с людьми, которые хотят оказать тебе гостеприимство?

И Доббс придумал. Он сказал Говарду:

— Глупость, которую мы вчера сделали, не исправишь. Если ты останешься, они успокоятся. Нужен ты один. Мы отправимся дальше, а ты нас догонишь. Это единственный выход.

— Хорошо тебе говорить,— сказал Говард.— А как насчет моего груза?

— Оставишь при себе,— предложил Куртин.

Но Доббс не согласился:

— Я бы не советовал. Они обо всем пронюхают и отнимут у тебя золото. Или начнут болтать, и дело выйдет наружу. Даже если тебя не убьют, о золоте прознают бандиты и подстерегут тебя.

— Так как же мне быть?

— Мы возьмем твою долю с собой и сдадим в банк на твое имя. Или ты нам больше не доверяешь?

Это сказал Доббс.

— Не доверяю? Почему? — Говард улыбался, переводя взгляд с одного на другого.— Мы почти год прожили вместе и вместе работали. И тогда мы доверяли друг другу. Разве не так?..

Поскольку ничего другого не оставалось, Куртин с Доббсом взяли на себя ответственность за доставку груза, оба дали ему по расписке: принято, мол, столько-то мешочков примерно равного веса по столько-то граммов промытого золотоносного песка.

Куртин шел во главе каравана, а Доббс — в конце. Из-за задержки и долгих переговоров, во время которых индейцы не выказывали особой торопливости, впустую ушло полдня, а потому Куртин с Доббсом не добрались в тот день даже до Сиенеги, маленькой индейской деревушки, и теперь до подножия плоскогорья придется идти на день дольше. Вот почему над головами ослов, терпеливо и невозмутимо трусивших между ними, они швыряли друг в друга свои премилые дружелюбнейшие словечки и выражения. Ослы то нагибали уши вперед, чтобы насладиться блистательным проклятьем Куртина, то обращали их в противоположную сторону, не желая пропустить крепкого оборота, которым Доббс ответит на хулу Куртина.

Трапеза обычно настраивает на благодушный лад, особенно если в это время не разглагольствуют о стоимости блюд. И в этом случае еда подействовала примиряюще, хотя была она отнюдь не праздничной.

Вечером того дня тон в разговоре задавал Доббс. Он сказал:

— Что, интересно, поделывает наш старик?

Но думал при этом не о Говарде, а о себе самом, о своих интересах. Положим, сперва он, может быть, и вспомнил Говарда. Но, не успев еще договорить предложение до конца, уже отдавал себе отчет, что нечто иное волнует его куда сильнее судьбы старика. Он посмотрел в сторону сваленных в кучу шкур, и на некоторое время его взгляд задержался на шкурах Говарда.

Вдруг он толкнул Куртина кулаком в бок и громко захохотал. Он хохотал так, что в горле у него булькало. Куртин смотрел на него в удивлении и некотором смущении. Потом веселье Доббса немного заразило его, он улыбался и оглядывался по сторонам, словно ища причину веселья и смешливости Доббса.

Наконец спросил, продолжая улыбаться:

— Ну, скажи же мне, дружище, что тебя так сильно развеселило?

— Ах, сынок, сынок,— давился от хохота Доббс. — Знал бы ты, насколько это забавно.

— Что забавно?

— Нет, ты вообрази себе, этот осел премудрый доверил нам все свое золотишко. Здесь, в дикой глуши. Где смыться для нас — плевое дело. Ни один ветерок никому не шепнет, куда мы подевались. И где нас потом разыскивать этому старому чучелу?

Куртин перестал улыбаться. Он встал. Походил немного, потом вернулся к костру и медленно проговорил сквозь зубы:

— Считаешь, мы должны очистить карманы Говарда? Это ты имеешь в виду?

— А что же еще? Конечно, именно это.

— Ну, если ты это имеешь в виду,— продолжал Куртин, словно не услышав слов Доббса,— на меня не рассчитывай. Это не по моей части.

— В конце концов,— начал Доббс, встав и подойдя вплотную к Куртину,— в конце концов, твоего разрешения не требуется. Если на то пошло, я тебя спрашивать не стану. Не хочешь в этом участвовать, останешься в проигрыше. Я просто-напросто возьму весь товар себе, а тебе останется утереть свой сопливый нос, если найдется подходящая тряпка. Ты меня понял?

— Да, теперь понял.

Куртин сунул руки в карманы брюк и отступил от Доббса на шаг:

— Я дал ему расписку, я дал ему слово, что — с тобой или без тебя — сдам его добро, как полагается. Но дело не только в бумажке, не только в моей подписи и моем обещании. В жизни чего не пообещаешь и чего только не подпишешь — если всякий раз держать слово, времени на жизнь не останется. Не в этом вопрос. Он в другом. Говард ничего не украл, ничего не подобрал на дороге, не выиграл в лотерею, у игорного стола или на бирже. Он это честно заработал, тяжелым каждодневным трудом. Я ничему не поклоняюсь. Но кое-что уважаю. Это то, что человек честно заработал трудом своих рук. Короче говоря, друг: пока я иду с караваном или нахожусь поблизости, ты к его металлу не прикоснешься. Я все сказал.

Доббс пристально поглядел на Куртина. А потом громко, с издевкой проговорил:

— Ты прав, сынок. Теперь ты все сказал. И я понял, что ты задумал. Я давно уже об этом догадывался.

— О чем ты давно догадывался? — спросил Куртин, не поднимая на него глаз.

— Что ты сам на его добро нацелился и сегодня или завтра ночью пристрелишь меня, закопаешь, как дохлую собаку, а потом с вещичками Говарда и с моими в придачу пойдешь своей дорогой и еще посмеиваться будешь — какими мы со стариком лопухами оказались.

Куртин опустил трубку, которую только-только раскурил, и поднял голову. Глаза его были широко раскрыты. Но казались пустыми и безжизненными. Ему никогда и в голову не приходило ничего подобного тому, в чем его заподозрил Доббс. Он никогда не причислял себя к честным, порядочным людям. Без раздумий взял бы что плохо лежит и не терзался бы потом угрызениями совести. Нефтяные магнаты, гиганты железных дорог не стали бы теми, кем стали, если бы их мучила так называемая совесть. Почему же ему, мелкой сошке, песчинке, претендовать на более благородную и чистую совесть, чем у тех, кого называют звездами нации и которых в газетах, журналах и книгах изображают людьми, воплощающими в себе энергию, волю и устремленность к успеху? Но Доббс обвинял его в такой гнусности, что хуже и вообразить нельзя,

Выход один. Куртину придется поступить с Доббсом так, как Доббс собрался поступить с ним. Другого пути к спасению не видно. Жри — или сожрут тебя! Закон джунглей, иного не дано.

Левая рука Куртина с курительной трубкой покоилась где-то в области живота. А правая — на колене. Он медленно подтянул правую руку и опустил в правый боковой карман брюк.

И в это же мгновение Доббс направил на него свой револьвер.

57