Вокруг света 1994-05, страница 43

вы можете перейти на следующую иерархическую ступень, получив право на ношение более достойного костюма, лишь при условии выполнения тех или иных, поставленных перед вами задач. Так автор этих строк получил первые в жизни длинные брюки, не только достигнув тринадцати лет, но и хорошо закончив первое полугодие в седьмом классе. Родителям пришлось для этого перешить мне отличные отцовские полосатые брюки, в целости и сохранности провисевшие в шкафу с 1917 года.

И гордо прогуливаясь в них по Покровскому бульвару, я встретил своего бывшего одноклассника Севу Про сто-ва, известного в свое время в нашей школе второгодника. Мы звали его за глаза «мальчиком в матроске»: именно в этом детскосадовском костюме со штанишками, еле видными из -под куртки, он пришел к нам в четвертом классе. Это был его третий сентябрь в четвертом классе, и родители поклялись не менять ему детского наряда, пока он не кончит хотя бы шестого. Но Сева не торопился. Первый раз в пятом он еще учился у нас, а следующий раз в другой школе. Мы встретились в булочной по разные стороны барьера, направлявшего покупателей. Я сунул ему деньги, он взял мне батон, и с разных сторон барьера, мы, беседуя, двинулись к кассе. Оказалось, что Сева учится в шестом; «по первой ходке», сказал он.

На Севе было взрослое серое пальто, и даже кассирша спросила: «Что у ВАС», но пока она считала деньги, мои старый друг сделал шаг от кассы, и, посмотрев ему вслед, кассирша крикнула: «Мальчик, сдачу забыл!»

Севавышелиз-за барьера, и я понял, почему она изменила обращение. Если пальто придавало ему почти взрослый вид, то сразу там, где оно кончалось, сов сем по-девчачьи начинались тонкие ноги, туго обтянутые невинными детскими чулочками в резинку.

Перехватив мой взгляд, Сева снисходительно усмехнулся:

— Мелкая месть родителей. Но меня голыми руками не возьмешь, — добавил он гордо. — Сами пожалеют.

— Здорово ты их зажал, — заметил я.

— Да нет, чего там, зажал. Просто делаю вид, что самому так больше нравится. Уж они взмолились: «Севка, ну кончи ты шестой класс, сразу тебе брюки купим и пиджак». — «Дану, пап, — говорю, — мне так лучше нравится и не жарко к тому же».

И я понял, что карательная функция не сработала. Сева слишком любил читать «Детей капитана Гранта» и не выносил учебников...

ГЕНИАЛЬНЫЙ АНОНИМ

В 1954 году придумали наконец школьную форму и для мальчиков, взяв за образец гимназическую и ухудшив ее. Форма вытеснила из школ вельветовые костюмчики, но еще лет десять их шили, и они служили домашней одеждой. А потом исчез и вельвет — то ли его делать разучились, то ли еще что, но появился он снова уже только в виде дорогого им

портного материала для модной взрослой одежды. Исчезли кепки с пуговкой, тюбетейки, кожаные сандалики, панамки и сачки — последние, впрочем, уже не из области одежды.

Времена изменяются — это, впрочем, не только я замечаю — ас ними и одежда. Все-таки важное место занимает она в нашей жизни, вызывая пословицы и поговорки, но и они устаревают и утрачивают смысл вместе с ней.

Еще не так давно, желая выяснить, кто в семье голова, спрашивали: «Кто тут брюки носит?» Увы, теперь, когда брюки могут носить все, вопрос утратил смысл. А какой смысл в выражении: «Ты еще в коротких штанишках ходишь?» Кто теперь не ходит летом в шортах, да причем таких коротких, что...

Да что там говорить! Теперь ведь не знаешь, и к какому полу относится народная мудрость: «Волос долог, ум короток!»...

В начале 60-х годов появились у нас колготки; завоевали потребителя и почти начисто вытеснили чулки.

Слово появилось в результате недоразумения — по той причине, что зарубежные славяне уверены, что знают русский язык. Они зачастую ошибаются в этом. Просто в отличие от китайцев и венгров, корейцев и англичан они по собственной природе понимают, что такое «нос», «ухо», «вода» и «хлеб». Они могут договориться и потому вместо того, чтобы заглянуть в словарь, иной раз лепят черт-те что.

Первые колготки поступили к нам из Чехо-Словакии, тогда ее название еще писалось вместе, дай страна была единой. На этикетках было написано «Калготы чулочные». Этикетка хранится у меня по сей день, и это филологическое сокровище. Если учесть, что «калготы» по-чешски значат «штаны», то это был дословный перевод с немецкого «Strumpfhosen» — дословно и в полном соответствии с немецкой грамматикой: «чулкоштаны». Чех в отделе экспорта на той фабрике, где ^чулкоштаны», а по-чешски «puncochove kalhoty» производились, был из породы упомянутых мною знатоков русского языка. И он знал, что «пунчохи», по-русски — «чулки». А как будет по-русски «штаны», он не

знал, но думал, что так же, как по-чешски.

И недрогнувшей рукой вывел неуверенной кириллиц ей «калготы». И тем обессмертил себя. Какая трагедия, что мы не знаем его имя, ибо обогатить великий и могучий под силу лишь гигантам словесности!

У нас же, обнаружив неведомый доселе предмет, восприняли его странное имя как само собой разумеющееся. А так как автоматизмав надевании этой удобной вещи у наших дам, не говоря уже о детях, еще не было, и они то путались в чулочинах, то надевали задом наперед, это название вызвало ассоциации с диалектным словом «колготиться» — «путаться», «злиться», «раздражаться». И тем окончательно укрепили слово «калготы» в правах гражданства.

К тому же работники торговли, как и все мы, попотели в детстве над правилами русского правописания и точно помнили, что там, где слышится «а», нужно писать «о», этот звук в новом слове трансформировался в «о». У филологов это называется «Законом коровы»: слышим «кАрова» — пишем «кОрова». Получились «колготы», а потом — для нежности — «колготки».

...Однако, кажется, далеко, хотя и не без пользы, меня завело от моего друга Ту, с которого начался мой рассказ.

Увидев платье — такое красивое и такое коротенькое, — я побледнел. Даже самых скромных академических знаний о вьетнамцах мне хватило, чтобы понять: девочка этого платья не наденет. Ни за что! Разве если ее принудят. Вьетнамской женщине старше десяти лет не пристало появляться на людях с голыми ногами и руками. (Кстати, вспомните: видели ли вы среди вьетнамок, которых теперь так много в наших городах, хоть одну в платье? Только в брюках!)

И заставить бедную Нга появиться в таком платьице на улице — это примерно как у нас одеть пятнадцатилетнего мальчика в матросский костюмчик с колготками и требовать, чтобы он в таком виде ходил в школу, да еще и отлично учился при этом...

На невозмутимом лице моего друга, ученого и конфуцианца, не отрази-лосьникаких чувств—кроме вежливой благодарности. И я помаленьку успокоился, а потом и забыл о подарке, утешив себя мыслью, что этнография — этнографией, но не все так в жизни, как в книгах. Даже ученых.

Снова и снова приезжал в Москву профессор Ту с фотографиями внуков: маленькая Нга выросла и вышла замуж. И, перебирая в беседе дела минувших лет, я вдруг вспомнил о красивом платьице.

—Честно говоря, — сказал Ту, — она не хотела его носить. Но я заставлял. И она мне не перечила: я ее отец.

А может, не стоило заставлять? — усомнился я. — Раз ей не хотелось.

— Нет, — возразил Ту, — я слишком уважаю людей, которые подарили ей платье.

И тут сама Этнография как бы улыбнулась мне из-за его плеча доброй и загадочной улыбкой Будды.

41