Вокруг света 1995-05, страница 62

кто-то кому-то в метро уступил место. Мне показалось: если, в силу воспитания, ты сделаешь это, то рискуешь своим вниманием поставить человека в неловкое положение или рискуешь, сам того не желая, подчеркнуть свое превосходство перед тем, кто не хочет уступать свое место никому...

Не скрою, и у меня были свои проблемы в метро. Здесь незнание языка, как нигде, требовало находчивости и трудолюбия. Но, как я ни старался, все равно плутал в подземелье со множествами линий и переходов; не всегда с ходу мог найти дорогу на поверхность. Не просто оказалось запоминать мне и всевозможные надписи-указатели, название станций, где звук, выраженный в других языках одной буквой, у французов пишется чуть ли не тремя-четырьмя разными... И надо же было мне однажды вдруг на полпути выбраться из метро, чтобы понять: все, что под землей, — путано и долго, на поверхности — просто и рядом.

А в остальном в Париже можно обойтись и без знания языка. Особенно тем, кто знаком с азами пантомимы. В стране Марселя Марсо язык жестов и пластики понимают неплохо.

— Но для этого твои руки должны быть свободны от тяжелых чемоданов, а голова свободна от набора поручений, — говорил я Сереже, словно не он, а я был парижанином.

Похоже было, мои высказывания развлекали Сережу, и это я видел по его глазам. В такие моменты он походил на повесу, увязавшегося за человеком, который так и не нашел себе равного собеседника.

— Пожалуй, Париж единственный из западных городов, — продолжал я, — где, пускаясь в многокилометровые переходы, не стоит ни о чем заботиться. В Париж надо ездить налегке. Лучше с одним портфелем. И тогда легко будет переходить дорогу, оглядываться по сторонам, легко задержаться перед той, кто улыбнется тебе, и даже, случись непредвиденное, — провести ночь на скамейке. Одним словом, в Париже вполне можно на время чувствовать себя и бездомным. Это только может обогатить твое пребывание... Нет. В Париже хорошо бродить в одиночестве. Правда, оно может надоесть, и тогда...

— И тогда надо искать случайное знакомство, — перебивая меня, подхватывал Сережа.

И я прощал ему эту маленькую непочтительность, ибо он сознательно шел на игру. Я прощал ему и нотки иронии, в которых, несомненно, крылось мальчишеское любопытство уличным «экземпляром», каким — допускал — мог явиться для него я сам...

Не знаю, уже сколько времени в этот день мы гуляли с Сережей, сколько раз пили кофе — последний раз мы это делали на бульваре Сен-Мишель, и Сережа, я помню, объяснял мне, где мы находимся:

— Теперь направо Латинский квартал, — говорил он, — а налево район Сен-Жермен.

Остаток дня я собирался провести на Монмартре. Сережа, проводив меня до станции метро, подробно расписал мой план, где и на какую линию я должен буду сделать пересадку и на какой станции — на Бланш или Антверпен — должен буду выйти.

Было время, когда мы, молодые люди, живущие в Москве, на Собачьей площадке, называли свою обитель Монмартром. Здесь, в двух шагах от Арбата, в тихих переулках Собачьей площадки, как и на Монмартре, исстари жил артистический люд, и эта площадка считалась старыми москвичами местом, Богом отмеченным, — здесь жили, бывали, останавливались почти все ярчайшие личности русской культуры, разве что Достоевский обошел Собачью площадку стороной... Но если взять то время, когда в Париже, казалось, рисовали все, и Монмартр являлся центром жизни богемы, где существовал единый, не расщепленный язык живописи и художники, сами того не подозревая, создавали свою Вавилонскую Башню, — то здесь, над Собачьей площадкой, продолжал витать дух сочинительства и артистизма...

Помню, два моих знакомых художника из соседнего дома, побывав в Париже, назвали Монмартр — Собачьей площадкой Парижа. Мы, молодые, были в восторге от подобного сочетания и смотрели на них, видевших Мон

Май 1 995 вокруг света!

мартр, квадратными глазами... Но в нашей тогдашней обыденности, даже несмотря на оттепель, слово «Париж» звучало так роскошно и нереально, что мы играли в свой Париж, в глубине души боясь, что его нет вообще, а если и есть, то мы уж точно там никогда не будем.

В ту пору с одним консерваторским гением был случай, который нами воспринимался не иначе, как анекдот. Я не хочу всуе произносить имя этого великого музыканта — он и ныне здравствует, — однажды он в рассеянности прогулялся до Казанского вокзала и в билетной кассе спросил билет до Парижа. Кассирша не растерялась:

— В Париж? Обращайтесь по месту работы.

— Как, — спросил он, — разве в консерватории продают железнодорожные билеты?

Но кассирша, лучше знавшая реалии нашего быта, оказалась права: спустя несколько лет гений свой первый билет в Париж получил в консерватории.

По-разному у студенческой части арбатского населения разыгрывалась парижская тема. и не только вокруг Монмартра, но и Монпарнаса или Латинского квартала. Например, прилегающие к Собачьей площадке кварталы с театральными и музыкальными вузами кому-то представлялись тем же, что в Париже Латинский квартал. Только там господствовала латынь, а у нас — язык театра и музыки...

Чего греха таить, мы, богемные молодые люди, начитавшись о Париже времен Бель-Эпок, часто заменяли институтские занятия роскошной говорильней за чашечкой кофе в «Праге»... Черный кофе тогда для многих был в новинку, но поскольку он был обязательным компонентом атмосферы нашей «Ротонды», — давились, но пили.

Наверное, у каждого есть свой Париж. и каждый рано или поздно должен побывать в Париже. и не столько из-за того, чтобы увидеть город, который знаешь, но никогда не был в нем, сколько из-за того, чтобы снять с души груз недосягаемости Парижа.

Мой Париж вмещался в Монмартр, окутанный той самой разноцветной дымкой, которую я впервые увидел на полотнах Моне и Писсарро... На картинах старых мастеров встречались только облака. У барбизонцев облака уже перестали выглядеть идиллическими — и над буйной зеленью, и высоко в небе. Но эту легкую, как печаль, как грезы, висящие над осенним Парижем, дымку, — то розовую, то фиолетовую, а чаще — лиловато-розовую с добавкой охры, кажется, оценили и привнесли в свои полотна лишь импрессионисты.

Когда мы поднимались на Эйфелеву башню, учитель жаловался мне, что объективу его фотоаппарата дымка мешает охватить панораму города. А я вместо того, чтобы сказать, что и мне она мешает разглядеть на расстоянии Монмартр, снисходительно заключил:

— Какой же Париж без этой дымки...

Монмартр находился на северной окраине столицы, и с верхней ли площадки Триумфальной арки или с любой другой высоты достаточно было отыскать глазами вдалеке белые купола Сакре-Кера, базилики, возвышающейся над остальными строениями и не похожей ни на один из парижских соборов, — чтобы представить себе, как же неблизко Монмартр от Сены, от всего, что порождено ею. И не потому ли центр жизни богемы в одно время переместился поближе — с Монмартра на Монпарнас. И вокруг папаши Либиона в его «Ротонде» собиралось много разноязычных чудаков, некоторые из которых потом стали знаменитыми...

Нет. Разглядеть Монмартрский холм со стороны мне так и не удалось. Мешала все та же самая легкая дымка. А когда вскоре представилась возможность отправиться со всеми туда, куда я собирался сходить в первый же день, меня насторожила обыденность этого коллективного мероприятия. И я отложил Монмартр на потом.

Выйдя из метро, осмотревшись, я ничего не узнал, и вся моя фанаберия исчезла. Не узнал я то, что обязан был узнать, и тогда, когда свернул в узенькую, вертко ведущую вверх, к фуникулеру улочку, и мне открылся вид на Сакре-Кер, и пока стеклянная кабина, поднимаясь по наклонной, достигла верхней площадки и открыла свои