Вокруг света 1996-09, страница 39

Размышлял он: встреча на тропе — волнение обоим — и двуногому, и четвероногому. А как ведут себя звери в «минуты роковые»? Очень по-разному.

Вот снежный барс попадает в капкан. Попался и сидит, даже если только за палец схвачен. Сутки сидит. Кажется, оторвись — шкура целее будет; нет, не дергается. Приезжает, наконец, мужик, накидывает на пленника телогрейку, связывает и, взвалив поперек лошади, спускает в долину. Зверь лежит тушей, когда мог бы взбрыкнуться: силища у ирбиса такая, что от удара его архар катится несколько метров...

Или вот архар. Под Москвой, в зообазе на Планерной, содержат в одной вольере 14 особей. Три стенки — сетчатые, одна кирпичная, и козлы развлекаются: толчком с пола прыгают на нее, оттуда — на потолок и на сетчатую. Повторяют это раз за разом и свойства кирпичной стенки знают.

Однако настает день, когда люди подтаскивают к вольере транспортные клетки, подсоединяют открытыми дверцами, и входят семеро. Отступать зверю некуда. И он несется на стенку, прочность которой испытывал три месяца. Итог: из четырнадцати архаров — семь трупов...

Отчего же ирбис в опасности затихает, а архар лютует? Не оттого ли, что один — хищник, а другой — травоядное? Хищник живет охотой, и травму, даже малейшую, попусту получать не желает, ибо с нею сдохнет от голода. Конечно, лиса, та в капкане дергается, ногу даже отрывает. Но ведь она и на трех прокормится. А барс — особенный хищник, живет в тяжелых условиях высокогорья.

Словом, стратегия плотоядного при опасности — на рожон не лезть.

У травоядного — подход иной. Корм всегда под мордой, и даже с тяжелой травмой есть надежда выжить. В беде можно рискнуть. Зверь бросается напролом.

Говорят же: на медведя иди — постель стели, на сохатого — гроб теши. До сих пор гибнет больше людей от лосей, чем от медведей. И заяц опаснее лисы: лиса пойманная — только окусывается, а косой в руках — лютый зверь. Было же: охотник зайца-подранка поднял за уши, а тот сильно заколотил ногами. И убил мужика, распорол брюшину.

Барс и архар — крайние примеры двух стратегий. Есть и промежуточные. Медведь иногда ведет себя как хищник, а иногда — как травоядное. Но в целом эти крайности друг друга дополняют, а эволюционно друг друга усиливали: медведь на рожон не лез, ибо знал: сохатый прет напролом. А который не знал, потомства не оставил. Ходят теперь по лесу спокойно оба, у каждого свои дела.

Человек в опасности показывает себя скорее как хищник. И не мудрено — полторы тысячи успешных охот должен был про

вести наш первобытный предок, прежде чем подрастало потомство.

Известна такая история. Приезжает к бушмену, южноафриканскому охотнику, ученая команда из Германии и начинает обращать его в козовода. Не идет дело. Спрашивают: тебе нравится молоко? Он: я и так схожу напьюсь. И ведет учителей в степь, где пасутся антилопы-ориксы. Немцы залегают с биноклями метров за восемьсот, а бушмен подбирается к стаду, гладит самку и впрямь — пьет молоко. Европейцы удивлены: вы же на них охотитесь! — А они знают, когда мы убивать приходим, а когда — с просьбой.

Откуда, скажите на милость, ориксы знают? Какой секрет у бушмена? Доступен ли нам?

Лет через десять у Панютина сложилась теория.

горах Таджикистана был у меня ^случай, — рассказывает Константин Константинович. — Поднимаемся однажды с товарищем по лощине, а поперек отару гонят на летнее пастбище. Сверху надзирает кобель среднеазиатской овчарки в позе сфинкса. А рядом — еще четыре овчарки. Ладно, мы переждали, поднимаемся дальше, и вдруг летит с горы вся свора боевым клином. Впереди вожак, справа от него сука, слева кобель второго ранга, по бокам два прошлогодних кобеля. Говорю товарищу: стой, буду разбираться. А в руке — один сачок на тонкой алюминиевой трубке. Объясняю русским языком кобелю: тра-та-та, ничего мы не нарушили. А сам представляю зрительно, как ловлю его в прыжке и разрываю пасть. Овчарки останавливаются в трех метрах и заливаются яростным лаем. Это проверка: дрогнул — не дрогнул.

Вспоминаю: в кармане — банка с формалином. Открываю и отвертываю крышку. И представляю, как он прыгнул, а я плеснул. Кобель все ревет, но морщится уже, будто и вправду получил. А тут сбоку на полметра другой самец выступает. Вожак лишь поднял уголки рта — метнулся тот, как ошпаренный, снова в строй. Потом все разом, точно по команде, повернулись кругом и отбежали метров на двадцать пять. Там — новый поворот и клином же — обратно, встали метрах в пяти-шести. Пару раз еще подскакивали, но вставали дальше и дальше...

Страшная вещь — толпа! Мышей когда в гклетке изобилие, самцы теряют потенцию, у самок рассасываются эмбрионы. У людей в городах каждый третий мужчина — не мужчина, женщины перестают кормить грудью. Гормональная система угнетена, и виной тому — избыток зрительных контактов. Москвичи, заметил Панютин, друг другу в глаза не смотрят. А деревенские — смотрят, ибо говорят не только ртом, но и мимикой: в двух десятках слов, цензурных и нецензурных, расскажут вам всю «Анну Каренину».

Мимический язык — наследие нашего звериного прошлого. Он предшествовал нынешнему языку, звуковому, и был им вытеснен, однако не исчез.

Сидит, например, некий майор Пронин перед подследственным, вглядывается в непроницаемое лицо и задает все одни и те же вопросы. Но только слышит: не был, не видел. А чутье вдруг подсказывает: здесь темнит фраер, надо проверить. То мимический язык разошелся со звуковым.

Или американцы проводят опыт: просят артистов изобразить девять разных душевных состояний, фотографируют и снимки показывают совершенно разным людям — от папуасов до нобелевских лауреатов. Все читают фотографии одинаково: тут гнев, тут удовольствие, а там — страх.

Зверь на такое чтение — и вовсе мастер. Не владеет он словом, приучен вглядываться в чужие морды, и движения нашего лица для него — очень громкий разговор. Хозяин еще только думает вести собаку гулять, а она уже несется к двери. И никакой телепатии.

Тогда, в Таджикистане, человек был перед овчарками спокоен и уверен в себе. По лицу его и по позе кобель увидел: этот будет драться. И хищник решил на рожон не лезть.

Пусть блефовал человек, пусть на вербальном, словесном то есть уровне сам сознавал это, — он все зрительно представил, и сработала его мимика. А если животное обманывается, то ведь и мы не всегда распознаем истинные намерения человека по выражению его лица...

И еще, замечает Панютин — неправда, что дикий зверь боится огня. Хоть и устоялось в литературе мнение: костер посреди джунглей, желтые глаза в ночи... Но если разобраться, то пожары и палы хищник видит частенько и, наоборот, должен к ним бежать. На гарях мясо жареное валяется, живое мясо не знает, где скрыться. Но человек у костра что-то видит, может взять камень, дубину, сунуть в морду горящую ветку и нахальничает — деваться-то некуда. А хищник судьбу не испытывает. Иначе говоря, мы приписываем огню силу нашего собственного поведения.

Собеседником из травоядных был однажды у Панютина лось-«людоед».

— Случилось это в Воронежском заповеднике, — рассказывает Константин Константинович, — шла первая декада мая и довольно странная: в лесу сухой лист лежал, а на лугу выбилась приличная уже травка. Часа в три ехал я на велосипеде по тропинке: слева кювет, дорога и лес, а справа — луг заболоченный. Поперек тропинки, вижу, стоит лось: задние ноги по одну сторону, а передние — по другую. Рога в бархате, молодые, на пять отростков. Еду, звоню в звоночек, чтобы отошел, а он замер и смотрит. Озорная даже мысль появилась: пригнусь и

40

ВОКРУГ СВЕТА