Юный Натуралист 1973-04, страница 43

40

51

зик — лучший в мире пес!» Затем вытаскивают из сумки прозрачный мешочек с гостинцами. Чего тут только нет! Косточки суповые и куриные, корочки сыра, кусочки булки, макароны и даже колбаса. Лелька уходит в дом к бабушке, Тузик пирует, а Катя смотрит на него и думает: «Проголодался, бедняга».

Тузик наедается всласть и по своему обыкновению прячет кое-что на потом.

На крыльце дома появляются бабушка и Лелька с большой сумкой в руке.

Бабушка говорит:

— Деньги, смотри, не потеряй.

— Не потеряю, — отвечает Лелька. Она сбегает с крыльца и подходит к конуре. Тузик знает, что его сейчас отвяжут, и так вертится от радости, что Лельке не удается сразу отцепить веревку. Катя со смехом хватает Тузика за голову, держит, помогает Лельке. И вот он на свободе. Теперь все вместе они пойдут в магазин на другой конец поселка.

Тузик благонравно трусит рядом с Лелькой. Одно ухо кверху, другое вбок. Девочки разговаривают. У Кати голосок тонкий, как у Тишки-щенка. О чем она говорит, Тузику, может, и непонятно, но жалобные нотки в ее голоске он улавливает отчетливо. Лелька отвечает ей успокоительно, порой насмешливо. Голос у нее мягкий, грудной. И хотя Катя гораздо больше, чем Лелька, балует Тузика и ласкает чаще — он знает, кто из них главней и кого надо слушаться. С Катей он дружит где-то на равных, Лельке он предан до полного самозабвения. Она нерасторжимо связана с его хозяйкой, а для Тузика хозяйка, как бы ни была она угрюма и сурова, главнее всех.

Катя говорит что-то быстро-быстро и так ритмично, что Тузик едва терпит, чтобы не

подвыть ей в тон. И когда она внезапно умолкает, Тузик, не удержавшись, говорит протяжно: «Гооууу!»

Девочки хохочут, Тузик радуется, подпрыгивает. Катя хватает его за передние лапы и танцует с ним.

Светит солнце. Деревья стоят в инее. Голубые тени лежат на снегу. Дорога блестит, и по этой ослепительной дороге девочки и Тузик продолжают путь.

Собакам вход в магазин запрещен. В ожидании девочек Тузик вертится у входа, принюхивается, пофыркивает — из магазина тянет соблазнительным запахом колбаски.

А вот и девочки. Тузик ластится к Кате, нервно виляет хвостом, заглядывая ей в лицо. „

— На, Тузька, ешь! Специально для те(Гя купила, — весело говорит Катя, угощая собаку ломтиками колбасы.

— Катя, ну зачем ты его балуешь? — недовольным голосом говорит Лелька. — Собаки должны есть дома, там, где они стерегут.

— Подумаешь, важность какая! Ты еще скажи про режим и про утреннюю зарядку.

Катя смеется и опять дает Тузику кусочек.

— И ничего смешного нет. Собаку тоже надо воспитывать, — тоном учительницы говорит Лелька.

— Воспитывать, воспитывать... — ворчит Катя, — а если человеку чего-нибудь очень-очень хочется, ему это надо дать. И собаке тоже, — убежденно заключает она и бросает Тузику последний ломтик колбасы.

Тузик счастлив. Много ли песику надо?

Весело бежит он обратно той же дорогой. Передние лапки его загребают вправо, задние — влево. Он то останавливается,

смотрит на девочек, лукаво улыбается, глаза его блестят, то опять срывается с места и несется вперед, только кошки разбегаются в разные стороны.

...Девочки уезжали домой в сумерках. Лелька привязала Тузика к будке. Он в последний раз лизнул ее руку. Катя на прощание ласково потрепала его по спине: — Не грусти, Тузька, мы снова приедем... Захлопнулась калитка сада. Заскрипел снег в переулке под веселыми шагами девочек, и все стихло. Тузик заскулил. На крыльцо вышла старуха. Кряхтя, спустилась по ступенькам и, переступая большими валенками, протопала по дорожке, закрыла кади^ку на засов. Постояла, повздыхала, поглядела на меркнущее темно-сиреневое небо и медленно пошла в дом. Захлопнулась дверь, щелкнул замок.

Тузик лежал, наполовину высунувшись из будки. Узкая мордочка его покоилась на вытянутых лапах. Он смотрел на желтые квадратики освещенного электричеством окна своей хозяйки. В саду сгущался сумрак, снег становился все синей и синей, деревья казались черными, и только там, где падал отблеск света от окна, горели на снегу разноцветные искры. Долго светилось окно. Хозяйке не спалось. И Тузик не спал. Плохо человеку одному. И собаке тоже.

Н. НЕУСТРОЕВА

рябушка

В тот год волглое метельное гнилоземье как-то чуть не в один день обернулось веселой, спорой весной. Еще в конце марта без полушубка и рукавиц-мохнаток на двор нельзя было высунуть носа, а с первого апреля — хоть в одной рубашке ходи.

Утра стояли налитые, розовые и ядреные, а днем светило солнце так колко-ослепительно, что даже себе под ноги нельзя было смотреть без прищура. Легкие, лучистые стояли дни, и оттого на душе было легко и лучисто.

В ту пору я плотничал на Котырском займище, строил летний коровник в совхозе. Жили мы с мужиками в махонькой избушке-времянке на песчаном угорье, тут же, где и сруб рубили. Поодаль, в низинке, смешанный лесок рос. Славный такой лесок, с елками, осинами, с ольхой и калиной. Речушка там небольшая текла, между прочим, не замерзала всю зиму.

Так вот, любил я то место. Особенно с той поры, как весна пришла. Веселое место, звонкое от птичьего гомона, как колокольчик. Намахаешься топором за день,

сникнешь весь, еле ноги волочатся, а спустишься с угорья в лесок, постоишь чуток, подышишь пряным душком оттаивающей земли и набухающих почек, сполоснешь лицо студеной водой — и ровно заново на свет народился.

Но не только за это любил я то место. Друзья у меня там жили. Рябчик с р.я-бушкой. Еще с осени я приметил, что они в этот лесок переселились, в травянистые мочажинки возле речки.

Зимой-то их вроде не видно, не слышно было, а с приходом весны они так запели, что от их пенья вроде еще светлей и ярче вокруг стало. Выйдешь на зорьке из избушки — и невольно заулыбаешься и залюбуешься их солнечной игрой.

Быстро растаял весь снег, скатились с угорья вешние воды, кое-где вспыхнули уже над прошлогодней бурой травой огненные цветы — жарки, проклюнулись и распустились, роняя золоченый пух, бар-хатно-мягкие запашистые вербы. Еще краше и веселей на земле стало. Только мои игруны вдруг притихли.

Я сперва было испугался, но потом понял, что это была самая радостная, самая жизненная на свете их тишина. Рябушка на гнездо угнездилась.

А дни стояли! Каждая непросохшая лужица, каждая былинка казалась вторым солнцем.

Но вот как-то под вечер лесной горизонт вдруг подернулся грязно-синей густой заволокой, горько потянуло дымом, стало душно и сумеречно, ветер подул.

Я сразу догадался, что где-то таежный пал пошел и на душе у меня стало тревожно. Но бригадир наш Дмитрий Лаптев надо мной посмеялся:

— Да чего тебе оттого, что где-то там за тридевять земель пал идет! Весной от него все равно никакого ущербу, ни одно дерево не загорится.

Я подумал, что бригадир, наверно, прав, и лег спать.

А утром, когда я поднялся и вышел из избушки, то не узнал земли. Огонь, обползав за ночь все травяные низинки, вычернив и испепелив их, уже долизывал последние кочки в мочажинке, подбираясь к угорью.

«Гнездо!» — первое, о чем я подумал, и побежал по откосу в лесок. Страшным он в ту минуту мне показался. Земля черная, лиственные деревья и кусты в подпалинах, а вместо елочек торчат тут и там ск?леты-окорья.

Я стал бегать по леску, заглядывать под каждый кустик и тлеющую валежину и добегался до изнеможения. Сел, обессиленный, на пень и стал думать:

«А может, зря я так-то? Может, все и обошлось? Ведь рябчиков нигде не видно. Значит, они улетели. А что где-нибудь его-