Юный Натуралист 1973-08, страница 41

52

ГУСИ НА ЛУГУ

Однажды в огороде я заметил упавшую птицу. Это был молодой канюк. Хищник увидел меня, подобрал крылья и опрокинулся на хвост. Из его левого плеча сочилась кровь. Я хотел оказать ему помощь, но он молниеносно вонзил свои страшные когти в мою руку. Все старания освободиться от мертвой хватки были напрасны. Так получилось, что не я его поймал, а он меня. Но подоспевший дед без особых усилий освободил мою руку от стальных когтей. Канюк остался жить у нас.

Теперь куры уходили со двора и только к вечеру, озираясь по сторонам, возвращались. По настоянию бабки пришлось переселить моего питомца в амбар. Дед много рассказывал мне о пользе, которую приносят эти птицы людям, и я старался, чтобы мой канюк быстрее поправился и стал летать. Все дни теперь проходили в поисках пищи для прожорливого птенца. Сначала канюк недоверчиво брал добычу из моих рук: часто садился на хвост и нацеливал свои когти, но позже даже позволял себя гладить. Когда его одолевал голод, он ходил за мной по амбару, раскрыв крылья, смешно топая лапами.

Постепенно я начал учить канюка летать. Сначала он пролетал всего несколько метров, но с каждым днем расстояние полета увеличивалось. Когда огорода не стало хватать, мне пришлось перенести тренировки на луг. Ночью на этом лугу паслись колхозные лошади, а с утра до вечера его занимали домашние гуси. Почувствовав простор, кздюк -полетел более спокойно и опустился в середине луга. Раздался многоголосый гусиный гомон. Хищник гордо сидел в траве и бесстрастно смотрел на длинношеюю армию. А гуси, словно по команде, двинулись к центру, окружая противника. Я стоял и спокойно наблюдал, что будет дальше. Тем временем гуси сжали кольцо. И вдруг, опустив голову до земли, со змеиным шипеньем бросились на врага. Я помчался на выручку, но из птичьей свалки уже летели вверх перья. С разбегу врезался я в пернатое полчище и стал разбрасывать рассвирепевших птиц, выручая канюка. Однако гуси не испугались и яростно набросились на меня. С остервенением они рвали мою одежду и больно щипали голые ноги. Едва живого выхватил я несчастного хищника, насилу выбрался из этой свалки и, преследуемый гусями, помчался к дому.

До позднего вечера возбужденная гусиная армия не расходилась. После захода солнца, когда пригнали в деревню стадо, отчаянные вояки разбрелись по домам.

Канюк находился в тяжелом состоянии.

Жизнь в нем еле-еле теплилась. «Ну, внучек, — глядя на хищника, говорил дед, — видел я, как смело ты спасал своего воспитанника, а теперь тебе предстоит выдержать настоящую битву за его жизнь. Уж больно он плох у тебя!» Два дня мы не отходили от раненого. Насильно кормили его мелко нарезанным мясом и козьим молоком, которое вливали в горло через пипетку. На третий день больной стал подбирать крылья, а еще через два дня смог вставать на лапы.

Минуло две недели, и канюк стал проявлять желание подняться в воздух. Я несколько раз уходил с ним далеко от деревни и давал возможность немного полетать. Однажды утром он улетел в сторону небольшого лесочка.

Целый день его не было видно. А появился он у амбара только к вечеру.

В сентябре я должен был уехать в Москву и непременно хотел забрать с собой канюка, но дед убедил меня выпустить его на свободу.

О. Воронов

ЗАГАДОЧНЫЙ ЗВЕРЬ

Это когда мы взрослыми становимся, детские огорченья кажутся нам смешными. А по ребячьему разуменью, настолько были обиды серьезные, что хоть плачь.

Вот и тогда надо же было такой беде случиться! Послала меня мать в погреб за сметаной. Вылез я благополучно и шагал к дому, а тут коршун на цыплят нацелился. Наседка скребет землю лапой и ничего не видит. Конечно, я кинулся на выручку цыплятам, споткнулся — и от кринки со сметаной остались одни глиняные черепки.

Мать в окошко все видела, махнула досадливо рукой и сказала в сердцах:

— Эх ты, байбак!

Что это такое, байбак, я достоверно не знал и поэтому определенной линии поведения не выбрал, стоял у разбитых черепков на распутье. Очень хотелось зареветь, да совестно. Как-никак во второй класс перешел человек, большой уже! А может, и обижаться не надо, а просто махнуть рукой и бежать купаться.

Верх взяло чувство любознательности. Слегка сбившись, я спросил у матери:

— А кто такой байбак?

Мама у меня была отходчивая и смешливая.

— Вот ты и есть байбак, — сказала она со смехом. — Кринку сметаны разгрохал. Ведь это надо!

Мне ничего не оставалось делать, как идти к Пал Палычу, выяснять обстоятельства

Дела. Ко всему прочему он был у нас еще и волшебником, умел наши обиды и огорченья превращать либо в смешное, либо в доблестное. Он первым делом расхохотался:

— Байбак, говоришь? Это, брат, редкий теперь зверь. Так что ты не горюй. Для хорошего индейца байбак это все равно, что Ястребиный Коготь или Соколиный Глаз. Тебе не обижаться, а гордиться полагается. Это же не шутка — байбак!

Разъяснение Пал Палыча меня вполне устроило, тем более что дано оно было в присутствии двух моих закадычных дружков Васьки и Кольки и как-то даже поднимало меня в их глазах.

Впрочем, все это происшествие вскоре забылось. Поважнее дела оказались.

Степь за нашим хутором с каждым днем становилась нарядней и ярче. Высокие стрелки шалфея сбились в сине-фиолетовые островки посреди желто-белого половодья сурепки и кашки. Отважно пробивался поверх пестрого разнотравья сильный пахучий донник. По краям ложбинок круглились свежезеленые шары перекати-поля, а на пологих склонах невысоких степных увалов шевелился под ветром ковыль, мягкий и белый, как козий пух.

Пал Палыч который уже год собирал гербарий степных растений. Мы увязались ему помогать и уходили в поход, в иной день пропадая в цветах и травах до позднего вечера. Где-нибудь в балочке за кустом шиповника мы отдыхали на прохладе, приводили в порядок собранные растения, с аппетитом съедали предусмотрительно заготовленные краюхи хлеба.

По привычке опытного натуралиста Пал Палыч внимательно присматривался к окружающему. У нас был условный сигнал. Если Пал Палыч морщил лоб и насупливал брови, значит, всем замереть и смотреть туда же, куда и он. А там, куда смотрел Пал Палыч, из-под небольшого бугорка, прикрывавшего чью-то нору, показалась усатая мордочка неведомого зверя. Мы застыли неподвижно, как статуи. Вскоре весь зверь выбрался из норы на степное приволье. Он поднял тупую морду, подозрительно огляделся и сел столбиком на задние лапы, как суслики сидят. Только для суслика был он слишком велик. Когда мы вдоволь нагляделись на зверя, Пал Палыч резко поднялся и хлопнул в ладоши. Мохнатый незнакомец сердито с подвизгом захрюкал, но сразу не побежал спасаться, а вроде бы даже прикинул, не помериться ли с. нами силами. Но, решив, что дело это не сулит ему успеха, он опустился на свои толстые короткие лапы, приподнял обрубок черного хвоста и, волоча по земле жирное брюхо, без особой спешки скрылся в норе под холмиком.

Рис. В. Толстоногова

— Ну вот, а теперь скажите мне, что это за зверь? — спросил Пал Палыч.

—■ Суслик! — не задумываясь ответил Коля.

— Больно большой... Может, барсук? — усомнился Вася.

Мне этот зверек, когда он сидел столбиком, показался похожим — своей неуклюжестью, что ли, — на медвежонка. Сомнительное свое предположение я высказать не отважился.

— А ты что же молчишь? — лукаво спросил меня Пал Палыч. — Тебе-то как раз этого зверя хорошо знать надо. Это же, брат, байбак!

Я густо покраснел, как вареный рак, а Колька — до чего же ехидный, а еще друг называется — пристально посмотрел на меня и сказал:

— Нет, не похож. На байбака не похож. Так что и на мать ему обижаться нечего. Байбак умней! Он кринку со сметаной сроду не разобьет.

Г. Колесников